Колесница Джагарнаута

В мужчине любой обитатель Баге Багу признавал даже в темноте русского сардара, великого красного воина и, может быть, потому сразу же кидался с дорожки в сторону. Великое уважение к человеку и воину выражается на Востоке в том, что никто не смеет не только подслушивать его, но даже запоминать случайно оброненное им слово.

Кто была женщина, прогуливавшаяся с великим воином, никто не знал… и не смел знать, хотя для любопытства и здесь имелось сколько угодно пищи. Женщина была закутана с головы до пят в черное, шуршащее шелком искабэ, и лишь звезды отражались неясным блеском в ее огромных глазах. Женщина не видела ни сада, ни дорожек, ни призраков за стеклами окон. Глаза ее были устремлены на лицо Мансурова, резкие, твердые черты которого чуть выступали из сумрака.

Глаза просили и молили. Временами — кто бы мог поверить, если даже осмелился подсматривать, — из складок искабэ выскальзывала белая алебастровая рука и, протянувшись вверх, осторожно, кончиками пальцев касалась шрамов, выступающих белыми полосами на темной коже лба и щеки.

— Ты все такой же, любимый!

— И ты не изменилась, желанная!

И больше ничего не услышали бы «длинные уши» в парке на дорожках, даже если бы осмелились затаиться в кустах, в тени за дувалами, потому что ни Мансуров, ни его таинственная собеседница ничего больше не говорили.

«Ты все такой же, любимый!»

«Ты все такая же, желанная!»

Они медленно ходили по дорожкам парка. Они почти не говорили. Они повторяли все те же слова. И бледные лики с ужасной тревогой смотрели на них из-за зеркальных стекол дворца.

Для них, для немцев, живших здесь в пустыне уже по многу лет жизнью пуганых зверей, чудовищным и непонятным было поведение русского. После ужасных и трагических событий он осмелился прогуливаться ночью по парку, да еще в обществе женщины, судя по одеянию, персиянки. Мусульмане ведь болезненно щепетильны в таких делах.

Но поразительно — хоть, по нацистским понятиям, Мансуров был обречен, должен был быть уже отвезен на самолете в Германию и отдан в руки гестапо, ни у одного из немцев не хватало решимости поднять оружие и выстрелить. Страх, безумный страх перед ночью, перед тенями убитых на мраморной террасе офицеров, трепет перед мужеством этого странного, непонятного и страшного человека делал их руки деревянными. Ужас парализовал их волю.

А когда пролились на кусты и дорожки янтарные блики, женщина тихо сказала:

— Свет! Откуда свет?

— Луна взошла, любимая.

— Здесь люди.

— Здесь нет никого.

— Здесь полно людей. Здесь глаза, кругом глаза.

— Где, любимая?

— Уедем. Кони ждут нас.

— Я говорил — мне нельзя уехать из Баге Багу.

— Ты все такой же… упрямый.

— Такой же.

— Ты не поедешь?

Алексей Иванович молча поцеловал женщину в глаза. После долгой паузы, долгой, вечной, женщина тихо промолвила:

— Уйдем отсюда. Уведи меня.

Дорожки засветились золотом. Белые колонны в тихом водоеме приняли цвет апельсина. Весь парк Баге Багу заплескался в лунном сиянии.

Зеркальные окна вдруг сделались глянцевыми, излучающими свет. Бледные, мертвенные лики расплылись, исчезли. Вторглась дивная хорасанская ночь, разогнала призраки смерти, смела прочь кошмары, сломала вдребезги скорлупу ужаса, сковавшего благословенный Сад Садов.

Желтый луч проник и в Бархатную гостиную — так назывался один из личных, наиболее пышных апартаментов хозяйки и затворницы дворца Нины Георгиевны, в девичестве княжны Орбелиани, супруги господина негоцианта и вельможи Али Алескера. Нежная блондинка, тоненькая, изящная, была известна как первая красавица при шахиншахском дворе в Тегеране. Обворожительная дама, неслыханная богачка, она была несчастна, потому что Али Алескер предпочитал держать ее под замком. Она коротала свой век в Баге Багу, воспитывая двух своих дочерей, и редко, крайне редко появлялась на приемах в шахиншахском дворце.

Сейчас княжны Орбелиани в Бархатной гостиной не было. Она принимала на женской половине миссис Гвендолен, а сам Сахиб Джелял, разглаживая и раскручивая завитки своей ассирийской бороды, слушал нетерпеливо и с явным раздражением сладкие речи Али Алескера у него, в его гостиной. Они сидели, не зажигая лампы, в полной темноте. Так лучше. Али Алескеру не хотелось, чтобы Сахиб Джелял читал по глазам его мысли, а всем известно, что этот мудрец и философ проникает в самую суть вещей.

— О Хусейн! — в десятый раз восклицал Али Алескер. — И понадобилось им всем собраться в недоброе расположение светил одновременно в нашем скромном обиталище. Отлично мы жили с супругой Ниной-ханум, наслаждались нашим уединенным обществом, занимались искусствами и возделыванием земли. Никакой политики. Мы так и заявили коменданту в Мешхеде. Со сладкой улыбкой господин комендант сказал: «Что ж, мы не возражаем и даже одобряем». Это он по поводу того, что мы не будем вмешиваться в политику. И надо же… Года не прошло, а колесо судьбы превратило наш благословенный сад во вместилище скандалов, интриг, коварства, убийств, жестокостей. О Хусейн! Комендант узнает, и…

— Нет сомнений, что коменданту не понравится присутствие в Баге Багу… хотя бы фашистского генерала…