Колесница Джагарнаута

Губы Али Алескера приобрели уже гранатовый цвет. Он сложил раструбом ладони и крикнул в сторону машины:

— Луиза, выходи… Подыши воздухом, милочка.

«Американочка» опустила стекло и высунула сильно встрепанную головку. Зло кривя губы, закричала:

— Вы мне всю кофточку порвали… Черт возьми! Я должна переодеться…

Она ничуть не стеснялась Мансурова.

— Кто она? — невольно вырвался вопрос у Мансурова.

— Она, тьфу-тьфу… э… Теперь она едет ко мне в Баге Багу. Хочет посмотреть райский наш сад…

— Она немка?

— Очаровательное тело, немецкое ли, американское ли…

Мансуров спустился к своему «форду».

На какие только ухищрения ни шла «американка», чтобы проникнуть в чулан с телефоном, ей это так и не удалось сделать. Алиев устроился спиной у двери, наслаждаясь прохладой тени. Мансуров тут же беседовал с почтенным кетхудой, не упуская из виду Али Алескера. Старшине селения Мансуров оставил записку для командования в Мешхеде.

Появилась «американка», на этот раз одетая строго: в коломянковый полувоенный мужской костюм и темный пыльник. Сердито кусая губы и настороженно поглядывая на дверь, к которой прислонился спиной Алиев, она властно бросила Али Алескеру:

— Поехали, толстячок. Поедем смотреть вашу райскую обитель.

Она попросилась в «фордик» Мансурова. Запротестовавшему Али Алескеру она довольно громко бросила:

— Даете волю рукам. Да вы совсем пьяненький.

ГЛАВА ВТОРАЯ

За один дирхем муфтии сделают сто раз правду неправдой. За грош, переделав сто раз «нет», напишут сто раз «да». Муфтию ничего не стоит истребить целый виноградник, лишь бы получить корзину винограда. За мешок пшеницы они пустят на ветер гумно с обмолоченным хлебом.

Алишер Навои

Конь принадлежит тому, кто на него сел. Меч — тому, кто им перепоясался.

Осман ибн Джинни

Выскочил из камыша страховидный, весь в космах и лохмотьях человек и прокричал:

— Не ходи дальше!

Страшно закричал. И где-то глухо пробурчало, прогудело эхо, от которого мурашки по коже: «Не… ходи… ходи дальше!»

Кричащий напугал Алиева. Пришлось затормозить «фордик». Что-то проорал косматый и исчез.

Густой осенний камыш расступился, сомкнулся и проглотил оборванца, и лишь камышовые метелки прошлись волной. Человек по натуре взрывчатый, быстрый в действиях, Мансуров с трудом сдержал себя.

С громким криком Мансуров бросился в самую гущу зарослей, и, как ни петлял оборванец, через минуту он уже ощутил на плече железные пальцы. Непрошеный вестник таращил подслеповатые глазки и разевал беззвучно рот, ощеренный осколками зубов, тряся раскинутыми руками и бормоча все так же: «Не ходи дальше!»

Рука Мансурова привычно скользнула за пазуху нищего и выхватила пистолет новенькой марки.

— Так, ноги ведут туда, куда хочет человек… Дело твое плохо! Говори правду! Кто ты? Сколько тут вас?

Камышовый человек, грязный оборванец, зловонный заика хрипел в испуге:

— Не подымай руку! И сабля остра, да шея толста. Великий муж старится, а мысли не старятся!

— Кто тебя подослал?

— Дай бакшиш, — нагло сказал оборванец.

Пропитанный прелью туман полз по камышовым макушкам, капли росы на листьях лоха поблескивали жемчужинами. От усталости голова кружилась словно небесный свод. Мансуров сунул нищему тяжелый серебряный портсигар.

Тот раскрыл его, щелкнул замочком и хихикнул:

— Не ходи дальше. Святой мюршид не велел ходить дальше.

Он мгновенно высвободил плечо и нырнул в камыши. Мансуров поднялся на высокий берег Кешефруда. Не было смысла гоняться за зловонным вестником. Портсигара было жалко.

Опять, значит, мюршид! У него что-то серьезное на уме. Он — хозяин, подлинный хозяин этой странно освещенной низким, но еще горячим солнцем пустынной, аспидно-серой степи. Какая гибельная власть в руках этого мюршида, какая власть над душами и сердцами людей! Сколько горя уже причинил он его любимой Шагаретт! Мюршид искалечил душу молодой женщины, калечит душу их сына.

И Алексей Иванович вдруг ощутил, что страх, самый настоящий страх, похожий на отчаяние, ползет откуда-то издали, с самого горизонта, ядовитого, желтого, полного тревоги.