Колесница Джагарнаута

— Капитан Вольф. Подложите мне подушку… Трудно говорить. Ого, электричество! Каа'ла шейха. Где мюршид Абдул-ар-Раззак? Убит. О, все убиты. В Меймене пуштуны выставляли наших шеренгой… Отрубали головы в порядке очереди… без всякой пощады. Рубили, как кочаны. Время. Время перемен… Узнали о наших неудачах на Волге. Не понимают, что временно, и давай рубить. Подлецы! — Слова вырывались у него с хрипом. Глаза мутнели, отсветы факела в них окончательно померкли. Он снова захрипел: — Стоял на пороге… Помните? Великая Германия… говорил я вам. Не верили… До Китая! Не верили. Я вас должен был убить. Пожалел. Поддался чувствам. Рассказал обо всем. Вы меня выручили, спасли. Поддался я тогда. Предки меченосцы заговорили во мне. Честь! Благородство! Все чепуха. А теперь пуля в легком. Все пошло прахом… — Он раскрыл вдруг глаза. Интерес зажегся во взгляде. — Прекрасная кочевница… Проявляете милосердие, прекрасная дама… За зло дарите добро! Как это похоже на женщин! Меня продырявил ее папаша, а она мне чинит ребра… Сколько зла я тебе причинил, тебе и твоему сыну, прекрасная дама, а ты…

Он кривил губы. На них выступала окрашенная кровью пена. И Шагаретт брезгливо вытирала ее платком. Она наклонилась к Крейзе:

— Ты бредишь, немец. Ты болтаешь. Засни! — Слово «засни» она произнесла с яростью, вскочила и, схватив за руки Мансурова, зашептала: — Умирать змея выползает на дорогу… Змею нельзя лечить, змее отрубают голову. Отомсти ему за меня, за сына. Он прав — больше всех он причинил мне горя… И… тебе.

Крейзе услышал. Он приподнялся на локтях, выкрикнул:

— Эриния! Ты права. Таких, как Крейзе, не щадят… — Он упал на одеяло и пробормотал: — Поход Бонапарта… Наполеон… Разве все кончено?

— Конечно! Все для вас, аллемани, кончено. Аллемани — падаль.

Вдруг Шагаретт пнула ногой затихшего Крейзе, прежде чем Мансуров успел оттащить ее, вырвалась из его рук и выбежала.

Раненый тяжело дышал, но больше не открывал глаз. Многое надо было бы у него узнать, но Мансуров пошел по лесенкам и переходам в михманхану. Он осмотрел все, что нашли при Крейзе. В маленькой, крохотной записной книжке имелись записи — цифры и отдельные буквы готического алфавита. Личный шифр полковника Крейзе. Такие шифры разбирать труднее всего, и требуется очень много времени, чтобы его расшифровать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Притеснение обращается в путы для притеснителя в обоих мирах.

Шамсэддин

Я не заслужил ада и недостоин рая. Бог знает, на чем ты замешал мою глину. Я подобен неверующему нищему и отвратительной блуднице. Не осталось у меня ни веры, ни мирских благ, ни надежды.

Омар Хайям

— Сюда нельзя! — Голос Шагаретт звучал глухо, резко. — Я колдую.

Умная, просвещенная Шагаретт колдовала. Все в комнатке, которую отвели великому вождю, старому Джемшиду, тонуло в сизо-зеленом, густо пахнущем чем-то пряным дыму. В угол забился старый Джемшид, с перекошенным, блестящим от пота лицом, с открытым ртом, с округлившимися от недоумения и ужаса глазами. Джемшид смотрел на стоявшую перед ним дочь и трепетал. Какая дочь. Пророчица, языческая жрица, вещавшая неведомые заклинания, поднявшая к потолку свои обнаженные прекрасные руки со светильником. Алексей Иванович не мог, не хотел уходить.

— Отец, прикажи ему уйти! — мрачно проговорила Шагаретт. — Волшебство для тебя. Пусть уйдет!

Стариковский лепет раздался из облаков дыма:

— Она — дочь хорошая! Сто звезд не равны одной луне. Уйди. Ты должен терпеть ее. Она общается с джиннами.

— Шагаретт, что вы тут все спятили?!

Со стоном молодая женщина воскликнула:

— Не мешай, кяфир! Здесь совершается таинство. Если любишь меня, уходи. Дай мне колдовскими словами убедить этого упрямца. Уходи, а то погибнешь.

Он невольно повиновался. Его напугал, поразил ее отрешенный, дикий вид. Не молодой красавицей, полной обаятельного и естественного кокетства, предстала перед ним в одуряющих клубах дыма Шагаретт, а бледной колдуньей, с зловеще блестящими черными глазами.

От этой колдуньи, ледяной, величественной и угрожающей, даже Мансуров отшатнулся. А она наступала на перетрусившего старого Джемшида.

— Ты украл мое отчаяние, сделал из моего горя воровскую отмычку! Мы, джемшидки, рабыни, рабыни отца, рабыни мужа. Но держим вас, слабых мужчин, под пятой таинственных сил, живущих в нашем слабом теле. Вы, джемшиды, торгуете нами, отцы — дочерьми, мужья — женами, но мы над вами. Помните, все в мире повинуется матери степи и пустыни! Женщина повелевает! — И, мгновенно сменив повелительный тон на упрашивающий, Шагаретт снова сказала: — Алеша, уходи! Дай мне просветить этого несчастного, жалкого, кто называется моим отцом.

Дым делался в комнате все плотнее. Фигура прекрасной джемшидки с поднятыми руками расплывалась, превращалась в зыбкую тень, чуть теплилось пламя светильников. Все глуше звучал голос.