Колесница Джагарнаута

— Боже! Какой яд?! Что ты болтаешь? — Она наклонилась и вцепилась руками в старушку. — Говори! Говори! Что ты знаешь! Говори! Не то язык вырву!

Тупо, ничего не соображая, старушка забормотала. Она рассказала, что «господин войны» принес на кухню эмалированную кастрюльку и приказал налить ему пиалу молока. Что он принес также миску с катыком и попросил дать ему две-три ложки катыка. Сказал: «Если я умру, пусть я увижу ее благодарную улыбку…»

— И вот, господин войны Бетаб сидит на своем месте у ворот, и щеки у него красные, — лепетала старушка, — и усы у него торчат, и он здоров. Разве, если бы что подсыпали в молоко, господин Бетаб сидел бы таким фазаньим петухом…

— И ты! И Бетаб! Боже, значит… — И Шагаретт судорожно сжала в объятиях возмущенного, отчаянно сопротивляющегося малыша.

— Я гулять пойду, — лепетал он.

Малышу Джемшиду исполнилось четыре года, но, будучи вполне достойным своего средневекового предка — «властелина меча и копья» Ялангтуша, он считал уже себя воином.

Но в состоянии нервного потрясения, в котором находилась Шагаретт, человек впадает в безумие. Всюду теперь молодая женщина видела угрозу своему мальчику. Там, в Москве, на Тверском бульваре, разговор о мусульманском имени. Здесь, в Мазар-и-Шерифе, снова намеки. Страшные, зловещие намеки, да еще в сочетании с молитвой мстителей.

Несчастная! Она порвала с миром прошлого. Она забыла все прошлое. Ничего не осталось на донышке ее души.

И все вернулось. Все! Молитвы, бред зикров-радений, вопли «Йя хакк!», дервиши, каландары! Обезумевшие истеричные паломницы, ползущие к ногам ее, — пророчицы! Продажа в рабство. Нож, липнущий рукояткой к ладони. Ужас в ночь перед казнью. Ужас, ужас! Холод могилы.

Ничего не оставалось от прошлого. И все вернулось.

Вернулось с мюршидом, с его рябым, шлепающим обвислыми губами лицом, с его животной улыбкой, собирающей щербинки в грязные пятна на щеках. И не задумывалась Шагаретт даже, как нашел ее великий наставник и зачем нашел. Какое это теперь имело значение? Она знала лишь одно: мюршид напал на след своей насиб, явился, теперь ей и ее близким грозит опасность…

Шагаретт вскочила, посадила сынишку на кровать и бросилась к воротам. Она пришла в ярость от низких поясных поклонов и преданных улыбок верного стража. Она гневно приказала:

— Не смей! Я знаю, ты предан и верен. Но чрезмерно верный уподобляется бессловесному псу. Будь разумным! Насторожись! Смотри! Но не смей сделать что-нибудь этому… Ну, который приносит молоко. Не смей сказать ему ни слова! Не смей прогонять! Понял? Не смей!

Почтительнейше и бестолково Бетаб бормотал что-то невнятное:

— Он опасный… Повинуюсь… Его надо бы… Повинуюсь, бегум!

Шагаретт оборвала его невразумительный лепет:

— Приказываю! — И побежала обратно через двор. На полдороге она обернулась и выкрикнула: — Увидишь, кто подойдет к Джемшиду… посторонний… Прикоснется… Раздави того, растопчи голову змее… пауку… Разотри подошвой о землю! Разотри! Разотри!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ни на небе, ни на земле, ни в океане, ни в горной расселине не найдется места, где живущий избавился бы от последствий злых дел.

Джаммапада

Есть предел отчаяния, непостижимый для отчаявшегося.

Фани

Ад! Если можно ощутить ад в душе, молодая женщина его мгновенно ощутила.

Какое-то неистовство в мыслях, в сердце. И такая боль!

Она смотрела на улыбающегося мюршида, и настойчивая мысль, одна-единственная мысль стучала в мозгу: пришло возмездие. То, чего она боялась, то, чего не хотела допустить, пришло. Возмездие за все… За любовь, за жизнь, за наслаждение жизнью, счастьем. Возмездие протянуло лапу из мистической тьмы и все-таки схватило ее. Все страшное прошлое — бред пророческих радений, могильный холод склепа, своды мазара, проповеди, монотонный голос чтеца Корана, вереница патлатых дервишей с их жутким «Йя хакк!», отвратительные, цепкие кошмары, суеверие, заклинания. «Поистине, поскольку детство их — ад и в зрелости их тянет в ад». Липкая от крови рукоятка ножа! Отчаяние в дни рабства — все, все, что она пыталась забыть и не могла забыть.

Все! Алеши нет, опять он уехал далеко на коне, значит, вернется не скоро. Она одна лицом к прошлому. Ад! Мгновение — и она очутилась на пороге ада. И из его врат смотрит на нее лицо мюршида, расплывшееся в скользкой улыбке. А взгляд у него серый, бесцветный, свинцовый взгляд. Неподвижный, давящий. Взгляд, под которым она девчонкой замирала в диком испуге, делалась беспомощной, безвольной. Взгляд, который превратил ее, юную, слабую, в насиб, взгляд, толкнувший ее на путь пророчицы Турбети Шейх Джам. Она забыла этот уничтожающий волю взгляд, встретившись тогда ночью в ауле Мурче со взглядом Алексея Ивановича, ее Алеши. А потом она навсегда — так она думала — забыла… Забыла лицо мюршида, забыла мазар, забыла святых ходжей. Все забыла. Раз и навсегда!