Колесница Джагарнаута

Он говорил и говорил. И тогда, во время совместного путешествия, и позже, во время редких встреч, — а попадался Мансурову путешественник на его путях во время странствований по северным провинциям не один раз — создалось впечатление: или пастор действительно от разврата и курения гашиша «скорбен главой», или он просто пытается уверить слушателя в своей безвредности и простоте.

Теперь, когда Генстрем оказался Мамедом Ахундом, догадки переходили в уверенность. Жилистый, рыжебородый швед ничуть не похожий на туркмена, Мамед Ахунд, посыльный Джунаидхана, перевозивший письма фашистов.

Откуда? Из фашистского посольства в Тегеране? Из итальянского? Это не столь важно. Отлично было известно, что реакционные круги Ирана вошли в орбиту германского фашистского рейха и делают все, чтобы превратить советско-иранскую границу в пылающий вулкан.

За ужином Бемм, изрядно выпив, расхохотался прямо в лицо начальнику уезда.

— Вы здесь, в Меймене, — «хайрат уль мульк», властитель государства. Что же вы нас, немецких путешественников, не приказываете арестовать, связать? Бедных страдальцев сыновей караул-беги за что приказали схватить? Хватайте! Тащите в Кабул. Приятная прогулка для нас — неприятности для вас. А вы, — обратился он к Мансурову, — коллега по путешествиям, господин большевик, видите, что ничего с нами не можете сделать. Вы же здесь в хаосе, в Дантовом аду, окруженные сонмом горестных душ, всех этих обиженных и притесненных эмигрантов, воинов исламской армии. Они жаждут очиститься от груза ненависти, то есть попросту отомстить. И вы, господин уполномоченный, отличный объект для мести. Судя по разговорам, вашу кавалерийскую саблю многие помнят по ее острому лезвию.

— Разговор по меньшей мере кислый, — заметил в ответ Мансуров. — Даже странный, если не сказать — похожий на шантаж.

— Поверьте, готт мит унс, — воскликнул набожно проповедник, — неужели вы считаете нас неблагодарными свиньями? Неужели мы забудем, что вы, господин большевик, нас с герром Беммом вырвали в пустыне из костлявых объятий госпожи смерти, шведы добра не забывают…

Начальник уезда сидел как на углях, но в конце концов превосходный коньяк позволил ему расслабиться, и он принялся тушить разгоревшийся за дастарханом, как он сам выразился, «костер страстей».

— Жирно ли ваше здоровье, уважаемые гости? — ворчал он заплетающимся языком, желая замять неприятное сегодняшнее происшествие с фашистским письмом. — У вас, уважаемые, вид такой, словно кишки грызутся меж собой в животе. Все будет хорошо! И господин уполномоченный найдет жену и сына. И господин проповедник просветит народ светом истинной веры. И господин геолог откроет места, где есть горючее подземное масло. А сейчас отдыхайте. И пусть будет и веселье, и пир, и питье. И пусть мы будем мохэш — чревоугодники.

Он даже приказал привести во дворец танцовщиц «с походкой куропатки и с глазами газелей», предварительно шепотом попросив разрешения у Мансурова. Начальника уезда явно смущала суровость Алексея Ивановича.

— Сердце мое в кабоб изжарилось ради вас!

Простодушно и наивно выглядело это «смазывание усов бараньим салом».

Когда стало ясно, что от разомлевших и опьяневших путешественников едва ли удастся услышать что-нибудь толковое, Мансуров счел за лучшее уйти, хотя сами танцы и музыка, по-видимому хезарейские, его заинтересовали. Он посидел четверть часа, попросил у гостеприимного начальника «рухсат» и, сопровождаемый двумя вооруженными до зубов офицерами-пуштунами, отправился в отведенный ему покой с такими же сырыми облупленными стенами и ветхим убранством.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На его языке — чесотка.

Машраб

Котел с котлом побеседуют, и лица у них уже черные.

Джуибари

Тихий Меймене, безмолвный, провинциальный Меймене, в базарные дни застилаемый тучами пыли, в прочее время пустынный до тоски. Свинцово-серое нагромождение глиняных кубов с рыжими космами сухих трав на крышах и приземистых минаретах. И напряженная, до боли в ушах, тишина, изредка нарушаемая ослиным ревом. Или запоздалым, после оплакивания покойника, воплем молодой вдовы.

Обманчивая тишина с утра еще сильнее, еще гуще. В несколько прыжков Мансуров поднялся по оплывшим глиняным ступенькам на плоскую, всю заросшую крышу. Он вышел поразмяться, по привычке еще со времен строевой службы, сделать физическую зарядку «по Мюллеру». И рассмеялся: «Опять немцы!»

Он привык встречать солнце. В походе, на войне, вообще в пути важно, чтобы тебя не застали врасплох. С первыми лучами нужно оглядеться вокруг, вдохнуть очищенный за ночь воздух, убедиться, что ничто скверное не подстерегает тебя.

И сегодня Мансуров проснулся вовремя. Первые, еще не видимые лучи скользнули по плоскостям крыш, зазвенели стебельки янтака и полыни. Вот-вот оранжевый горизонт, как лезвием, прорежет диск утреннего светила. Мансуров любил восход солнца — штурм нового дня.