Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Золота в Гвиане не оказалось. Зато оказался испанский гарнизон, спровоцировавший стычку, в ходе которой погиб старший сын Рэли.

«Я затягивал с письмом, ибо не мог найти слов утешения, – обращается Рэли к жене, сообщая ей горькую новость. – Видит Бог, до этого я не знал, что же такое скорбь… Я скорблю за нас обоих, но моя скорбь меньше, ибо мне недолго скорбеть, так как недолго осталось жить… Рассудок мой сломлен, писать – мучительно… Уверен, что на долю последнего раба на галерах выпало меньше болей и горечей, чем досталось мне в этом путешествии…»[705]

Рэли знает, что теперь отложенный приговор вступит в силу, едва он сойдет на берег Англии. Французские друзья предлагают ему «политическое убежище». Но Рэли отклоняет предложение. Скрыться за границей – в глазах врагов это будет косвенным признанием вины, подтверждением правомерности старого приговора. Он не хочет, чтобы на его род легло пятно. «Amore et Virtute». Он возвращается на родину, чтобы взойти на эшафот.[706]

Уолтер Рэли. «История тира». Фронтиспис. Британский музей, Лондон

В ночь накануне казни он писал стихи. Собственную эпитафию. Началом для которой взял последнюю строфу любовного стихотворения, когда-то посвященного им будущей жене, Елизавете Трогмортон. Последний елизаветинец, перекраивая старый мадригал в надгробную ламентацию, Рэли лишь присягал на верность полноте жизни, безоглядно брошенной на весы Фортуны:

Время, расчетливый ростовщик,
Юность нашу берет в оборот,
Нашу радость, наш восторг и порыв,
Зная заранее, что вернет
Прахом и тьмою могилы долг,
Смертной чертой подведя итог.
Но покуда я Твой доверитель, Господь,
Знаю: встретятся вновь дух и плоть.

(Пер. Л Нестерова)

Во время казни он просил палача не завязывать ему глаза…

К последнему пределу. Джон Донн: портрет на фоне эпохи

Он похоронен в крипте собора Святого Павла, настоятелем которого был последние десять лет своей жизни. Там же, в соборе установлена статуя, изваянная с портрета, набросанного едва ли не самим Донном,[707] – мудрец в саване, познавший жизнь сполна и подготовившийся к смерти. Фигура в саване напоминает гусеницу, завернувшуюся в кокон: кажется, еще мгновение, и из него выпорхнет бабочка.

Итак, бабочка Блаженного Августина, епископа Гиппонского, который когда-то, склонившись над очередным пассажем «De civitate Dei», вспомнил юность, и рука его непроизвольно вывела: «все мы – гусеницы ангелов» – со страниц ортодоксальнейшего христианского трактата вдруг вспорхнула, расправляя крылья, чудесная платоническая бабочка-Психея. Донн лишь разворачивает чужую метафору. Развитие души человека подобно метаморфозе от личинки к имаго, когда, «совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его»,[708] та обретает свет и успокоение. Путь этот до конца пройден священником, духовником короля, проповедником, послушать которого собирался чуть ли не весь Лондон. Но если отказаться от символики, предложенной автором «Исповеди» и «О Граде Божием», столь Донном любимом, то можно вспомнить и иной образ – благо XVII век был падок на эмблемы и аллегории, восходящие к древним: на небольшой маттейской урне изображена Любовь, подносящая бабочку к огню.

Этот образ пояснит нам гораздо большее.

В начале нашего века английский поэт Руперт Брук писал о Донне: «Он, говоря его же словами, "любил, чтоб в душу яд вливать по капле". Он дразнил свою душу, словно зверя в берлоге, заставляя ее содрогаться от немыслимых парадоксов, а раздразнив, гнал, словно охотник, язвя слезами и смехом, гнал вдоль края пропасти, что отделяет рассудок от безумия. Он говорит, что познал самый неземной из всех экстазов – слияние душ.[709] И он же утверждает, что смешение крови влюбленных в брюшке блохи, поровну пососавшей от них, – предел, который им не дано преступить в самых смелых своих упованиях.[710] Он уподобляет свою даму первоцвету, ангелу, пятерице,[711] Марии Магдалине,[712] фигурному прянику, только что открытому континенту,[713] центральной ножке циркуля,[714] Господу Богу.[715] И каждый раз мы верим в его беспредельную искренность».[716] Характеристика яркая, но менее всего наводящая на мысли об умиротворенности и святости (ил. 76). Не менее далеки от канонического благочестия и следующие строки: