Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Комментируя эту сцену, Патриция Фумертон подчеркивает: нежелание леди Дерби показывать медальон никак не связано с тем, что миниатюра внутри него может как-то ее скомпрометировать: Роберт Сесил приходится леди Дерби дядей, и медальон с портретом – подарок не возлюбленного, а близкого родственника. Но дело в том, что эта миниатюра принадлежит леди и является «частью ее внутреннего я, ее личной тайной, которую она согласна открыть лишь тем, кого выбрала сама. Елизавета же, настаивая на том, чтобы ей показали содержимое медальона, вторгается в личное пространство леди Дерби».[399] Но особенно для нас интересно то, что узнав эту историю, ее невольный герой, Роберт Сесил, граф Солсбери (которому на тот момент 35 лет) сочиняет королеве (которой 69 лет!) любовные стихи, а любимый тенор королевы Роберт Хейлз исполняет их ей под лютневый аккомпанемент, ибо королева продемонстрировала свою особую приязнь к графу.

Перед нами, по сути, следующая цепочка событий: королева вторгается в частное пространство своей фрейлины – и пользуясь этим пространством, находясь в «зоне приватности», публично демонстрирует личное отношение к графу, что побуждает того на ответный шаг: публично (исполнение любовных стихов графа происходит в его частных покоях, но становится известным всему дворцу) заявить о своих «чувствах» к королеве. Мы сталкиваемся здесь со своеобразной интерференцией интимно-личного и публичного, их постоянным (при этом нарочитым, носящим демонстративно-театрализованный характер, как игра королевы с медальоном в этой истории) перетеканием одного в другое.

Джон де Критц. Роберт Сесил, граф Солсбери. 1602. Национальная портретная галерея, Лондон

Вспомним при этом, чем была дворцовая жизнь в ту эпоху. Сама архитектура дворца (как и стремящаяся повторить ее в миниатюре архитектура поместья благородного человека) со сквозными анфиладами просматриваемых насквозь комнат, как раз в это время приходящая на смену архитектуре замковой, где многие комнаты отделялись от центральной залы закрывающейся дверью, была ориентирована на предельную публичность жизни его обитателей. Дворец – пространство для экспозиции жизни монарха придворным (которые олицетворяют при этом всех его подданных, представительствуя за них) – личные королевские покои были не помещением, куда монарх удалялся, чтобы побыть одному, а помещением, доступ в которое был открыт лишь кругу особо приближенных придворных и ближайших советников. Тем самым уход монарха в глубь дворцовых покоев, в личные апартаменты был не удалением от государственных дел, а скорее наоборот, погружением в наиболее важные из них.

Приведем еще одну характерную историю. В 1597 г. сэр Роберт Кэри, уязвленный тем, что долгое время ему не выплачивалось положенное жалованье королевского наместника в Ист Марчез, прискакал в резиденцию Елизаветы I в Теобальде, в графстве Хартфортдшир, и потребовал аудиенции у королевы. Госсекретарь Роберт Сесил и брат сэра Кэри – в ту пору гофмейстер королевского двора, – настойчиво уговаривали его немедленно покинуть королевскую резиденцию, покуда Елизавета не узнала об этом визите и не прогневалась. Однако приятель Роберта Кэри, Уильям Киллигрю, предложил иной план. Он сообщил Елизавете, что Кэри «не видел ее уже год, если не более, и просто не в силах вынести того, что столь долго лишен счастья лицезреть государыню; он примчался со всей возможной скоростью, чтобы взглянуть на Ваше Величество, поцеловать Вам руку – и немедленно вернуться назад».[400] Кэри был принят – и ему были выплачены причитающиеся деньги. Мы опять видим здесь странную интерференцию приватного (личное поклонение королеве) и публичного (верность короне и несение службы). Публичное и частное пространство проникают здесь друг в друга так, что, по сути, не остается ни сугубо частного, ни публичного в чистом смысле этого слова, ибо публичность такого типа требует не отстранения от личностного «я», а, наоборот, его предельного вовлечения в общественный спектакль.

Неизвестный художник. Роберт Кэри. Ок. 1591. Поместье Монмут Хаус

Эпоха рубежа XVI–XVII вв. обладала достаточной долей саморефлексии, чтобы отдавать себе в этом отчет. Так, Гоббс в «Левиафане» пишет: «Личность есть то же самое, что актер, действующее лицо – как на сцене, так и в обычной беседе» (английский здесь звучит еще ярче: «Person is the same that an Actoris, both on the Stage and in common Conversation» (Leviathan, 1.16.217). Интересно, что с прагматиком Гоббсом здесь смыкается один из лучших английских проповедников той эпохи, Ланселот Эндрюс, епископ Винчестерский (1555–1626), писавший, что личность рождена «всеми теми влияниями, что создают неповторимость формы, облачения или маски, которые и творят человека в его неповторимости» (Курсив наш. -А. Н.).[401]