Колесо мучительных перерождений. Главы из романа

Из дома, поддерживая большой живот, на крик Лань Ляня вышла женщина. Я бросил на нее взгляд: слегка отечное лицо, усыпанное родинками, словно бабочками, большие печальные глаза. О-хо-хо… Симэнь Нао, так это же твоя женщина, первая наложница Инчунь. Ее привела в дом как служанку твоя жена, урожденная Бай. Из какой Инчунь семьи, мы не знали, вот она и приняла фамилию Бай, как у хозяйки. Моей наложницей она стала весной тридцать пятого года республики[25]. Большие глаза, прямой нос, широкий лоб, большой рот, квадратная челюсть и выражение счастья на лице. К тому же, стоило лишь взглянуть на ее груди с торчащими сосками и широкие бедра, сразу становилось понятно, что она нарожает кучу детей. У моей жены долго не было детей, и она из-за этого сильно переживала. Она-то и уложила Инчунь ко мне в постель, выразившись при этом незамысловато, но многозначительно и проникновенно: «Прими ее, муж мой! Нельзя, чтобы удобрение растекалось на чужие поля!»

А поле действительно было плодородное. В первую же нашу ночь она понесла, и не просто понесла, а зачала двойняшек. На следующий год весной она родила мне мальчика и девочку — что называется, принесла «дракона и феникса». Мальчика назвали Цзиньлун — Золотой Дракон, а девочку Баофэн — Драгоценный Феникс. Повивальная бабка сказала, что в жизни не встречала женщины, настолько хорошо устроенной для деторождения: широкие бедра, исключительной эластичности родовые пути, плод из них выскакивает, как арбуз из мешка, вот и родила этих двух упитанных младенцев легко и просто. Почти все женщины при первых родах исходят криком и воют от боли, а моя Инчунь, когда рожала, хоть бы пикнула. И как повитуха рассказывала, с лица Инчунь во время родов не сходила загадочная улыбка, словно она участвовала в занимательном представлении, из-за чего повитуха была сама не своя от страха, опасаясь — а ну как та родит не ребенка, а злого духа какого.

Рождение Цзиньлуна и Баофэн стало огромной радостью для дома, но, боясь нарушить покой младенцев и матери, я велел десятнику Чжану и Лань Ляню, его помощнику, купить десять связок хлопушек по восемьсот в каждой и отнести на южную стену, что вокруг деревни. Когда хлопушки начали одна за другой взрываться, от доносившегося грохота я был вне себя от радости. Есть у меня одна особенность: когда случается радостное событие, руки так и чешутся какую-нибудь работу сделать, и чем тяжелей, тем лучше. И вот под гром хлопушек я засучил рукава, сжал кулаки, словно к драке готовился, и отправился на скотный двор и выгреб чуть ли не десять телег навоза, что накопился за зиму. Ко мне примчался Ма Чжибо, деревенский мастер фэншуй, который любит тень на плетень наводить, и говорит этак загадочно: «Мэньши — это мое второе имя [26] — Мэньши, брат почтенный, когда в доме роженица, нельзя ни строить, ни тем более навоз в поле вывозить и колодцы чистить: вызовешь неудовольствие Тайсуя[27], навлечешь несчастье на младенцев».

От этих слов Ма Чжибо у меня аж сердце захолонуло. Но выпущенную из лука стрелу не вернешь, и любое дело раз начал, надо доводить до конца, не останавливаться на полпути. Не мог же я все бросить, когда полхлева уже вычищено! Как говорили древние, человеку дается десять лет процветания, когда к нему не смеют приблизиться ни добрые духи, ни злые. Я, Симэнь Нао, человек прямой и зла не страшусь, веду себя пристойно и не боюсь темных сил, так что с того, если и встречусь с Тайсуем?

Не успел Ма Чжибо произнести свои подлые речи, как я наткнулся в навозе на какую-то странную штуковину вроде тыквочки. Студень какой-то — прозрачный, упругий. Отбросил ее лопатой к краю коровника и стал разглядывать: неужто это и есть легендарный Тайсуй? А у Ма Чжибо лицо посерело, козлиная бородка задрожала, он сложил руки на груди и попятился, кланяясь этому странному предмету, а когда уперся спиной в стену, развернулся и пустился наутек. «Если это Тайсуй и есть, о каком благоговейном трепете может идти речь, — презрительно усмехнулся я. — Тайсуй, а Тайсуй, вот сейчас назову тебя три раза по имени — и если не исчезнешь, то уж не обессудь, обойдусь с тобой без особых церемоний». И зажмурившись, проговорил: «Тайсуй, Тайсуй, Тайсуй!» Открыв глаза, я увидел, что эта штуковина где лежала, там и лежит у края коровника рядом с кучкой лошадиного навоза, никаких признаков жизни не подает. Я взял мотыгу да и развалил ее одним ударом надвое. Внутри такая же студенистая, она напоминала смолу, что вытекает из поврежденного ствола персикового дерева. Я поднял ее на лопату и зашвырнул за ограду: пусть валяется там в ослиной моче вместе с конским навозом: может, удобрение доброе выйдет, и кукуруза в седьмом месяце вымахает со слоновьи бивни, а пшеница в восьмом свесит крупные колосья собачьими хвостами.

У этого паршивца Мо Яня так написано в рассказе «Тайсуй»: