Колесо племени майя

Однако Пибиль вернулся в город ближайшей безлунной ночью, надеясь, что испанцы еще не добрались до сундука атлантов.

«С детских лет скрываюсь и таюсь, – огорчался по пути. – Но хватит! Достаточно! Сегодня последний раз», – пообещал себе.

Отовсюду доносилось любовное пение лагартих – оглушительное и жуткое, будто скрежет каменных сцепившихся мечей.

Зато можно без опаски расширить пролом в пирамиде. Втиснувшись кое-как, Пибиль угодил в кромешный мрак, словно Ах-Пучу запазуху. Больно ударился об острый угол, а под ногой его рассыпались в прах высохшие, как цветок мертвых-земпасучил, останки деда Чанеке. Наконец зажег масляный светильник.

Резная плита так тяжело и покойно укрывала сундук, что и тронуть неловко. Пибиль ходил вокруг да около, пока не наткнулся на брошенный им же колун. Подцепил плиту, и она едва-едва, вторя пению лагартих, нехотя сдвинулась.

Показалось, что из глубин сундука выпорхнула невидимая ночная птица. Либо чей-то древний вздох.

Только к рассвету Пибиль смог оттеснить плиту настолько, чтобы просунуть руку.

Ухватив что-то гладкое и холодное, извлек хрустальный череп тончайшей работы. Хотя он оказался не совсем таким, каким являлся во сне. Вытянутый и расплюснутый в виде мотыги. Но главное, молчаливый, в отличие от болтуна Хун-Хунахпу.

Держа его на ладони, Пибиль заглянул в сундук, доверху набитый свитками с туманными письменами и рисунками. Тем временем Хун-Хунахпу всхрапнул и пробудился. Пискнул, как колибри, и забормотал на безвестном наречии.

В тот же миг через дыру в стене скользнул первый солнечный луч. Коснулся макушки хрустального черепа и пронзил его насквозь с гулом, с присвистом, ударив из глазниц слепящими пучками точно вглубь сундука. Да так сразу полыхнули свитки, что каменная плита подскочила и съехала на пол. И лишь серый пушистый пепел пошевеливался на дне каменного хранилища атлантов…

Сжимая коварный череп, Пибиль выбрался на волю и вздрогнул, услышав голос караульного: «Парате! И но те муэвес!»

Пибиль замер на ступенях пирамиды, – растерянный, с хрустальным черепом, сияющим, как солнце из-под мышки.

Впрочем, стоять без движения, исполняя приказ, – хуже некуда. Ноги его, как прежде, легки. К тому же знакомы все переулки, ходы и лазейки в изгородях. Только бы не обронить череп!

Странно, но в этот ранний утренний час за Пибилем погнался весь город. То ли сияющий череп настолько всех взбудоражил?

Голые собаки выскакивали с ревом, не признавая своего. Дурачки бежали следом, весело возглашая: «Вот он фазан! Вот он олень! Вот он тайный кролик!» Даже толстые игуаны не спешили уступать дорогу. Тайясаль за одну ночь стал чужим и не узнавал своего ахава.

Примчавшись на берег, он затаился в тростниковых зарослях. Поблизости топали солдаты.

– Эста пердидо! – крикнул один другому. – Эль каброн се аого! Перо диспара уна бес.

Пибиль понял, что его потеряли и обзывают почему-то утонувшим козлом, но все же хотят выстрелить. И тут же рядом, срубив несколько стеблей, проверещала пуля. А череп ни с того ни с сего закрякал, как раненая утка. Какие мысли вспыхивали в его хрустальных глубинах? Чего добивался? Хорошо, что солдатам было не до дичи…

Пибиль просидел еще час в тростнике и тихо погрузился в воду. Последний раз плыл через озеро Петен-Ица. В правой руке держал череп, а левой загребал осторожно, чтобы не наделать шума. Едва поднимал голову. Только достигнув середины озера, поплыл свободнее.

И вдруг Хун-Хунахпу, щелкнув челюстью, тяпнул за палец.

Пибиль, как много раз, когда его щипали омары крабы, отдернул руку. А череп, скользнув, будто медуза, едва различимый в воде, быстро опустился на илистое дно, где и замер рядом с идолом Циминчаком и останками Балама, уставившись в его пустые очи. Наверное, и сейчас там лежит, дожидаясь заката Пятого солнца.

Возможно, когда взойдет Шестое, череп Хун-Хунахпу еще взглянет на него хрустальными глазницами.

Будь, что будет! Земля

«Все, болван, потерял! Все сквозь пальцы утекло! – негодовал Пибиль, пробираясь сквозь сельву. – Пусть теперь будет, что будет!»

От расстройства он даже немного заблудился.

Йашче не ожидала, что муж возвратится так скоро и в таком потрепанном виде.

– Тебя свергли? – удивилась она. – Ну, мог бы захватить чего-нибудь для мальчиков! Они уже скоро появятся на свет.

– Какие мальчики? – не понял Пибиль, еще возбужденный побегом. – Откуда?

– Будто сам не знаешь! – ласково улыбнулась Йашче.

Несколько дней он лежал, как сломанный лук, вздыхая о прошлом и нынешнем, обо всем на свете. Увы, лишь одна старинная птичья маска с длинным клювом осталась ему на память о Тайясале.

«Поднять, что ли, восстание?! – думал Пибиль, покачиваясь в гамаке и задремывая. – Да это не умнее, чем совать палку в чужое колесо! Никакого толку! Утекло наше время, просочилось сквозь землю, и неизвестно, когда взойдет на небо. Как говорил прадедушка, – покинувшие колесо Вселенной живут другими заботами».

– Ну, какие у нас заботы? Легкие твои ноги, да голова тяжела! Всего у нас достаточно! – успокаивала Йашче. – И будь, что будет, а я знаю, – все хорошо, когда мы рядом…