Колесом дорога

— Так не будет у нас с тобой мира, Васька? — Была в голосе Ровды просительность. Была она в его голосе и сейчас, он уже в ко­торый раз упрашивал Ваську сесть. Но тот не сдвинулся с места, сто­ял назло ему, чтобы в глаза ц.е смотреть снизу вверх. И Матвей вдруг взорвался.— Сморкач! — крикнул он некрасиво и зло.

Приезжие оживились, князьборцы, наоборот, притихли, замолча­ли, отчуждаясь этим своим молчанием от Матвея, выказывая свое не­одобрение. Срываться и кричать председателю, конечно, позволялось, он ведь один, а колхоз большой, но не так вот, на пустом месте и при людях, не на пацана какого-нибудь, а на студента, комбайнера, же­ниха. И Васька почувствовал поддержку односельчан, хотел было уже ринуться на председателя, но качнулись впереди люди, молчаливо, незаметно сдвинулись плечами, спинами своими, предупреждая те­перь уже его, Ваську, что, пока они здесь, ему к председателю не пройти, не допустят они, чтобы от слов перешли к рукам. Сморкача они Матвею Ровде запомнят на всю жизнь. И эта их память будет ему наказанием. Васька понял это, Матвей тоже понял, буркнул что-то невнятное Ваське сразу же обратился к собравшимся:

— Будем спасать хлеб. Прошу всех, поднимайтесь все. Виноват я перед веми. Сами видите, и техники, и людей хватает. Но кто бы мог подумать, что такой будет урожай. Ни вы, ни я такого еще в жизни не убирали. Построили новый Князьбор, построили новое по­ле, а сушилка старая. Всего не учтешь. Ссыпать зерно некуда, горит зерно. Судить меня после будете. А сейчас поднимайтесь все. Ло­патьте, просевайте, топите печи, сушите на печах, кто сколько мо­жет, по зернышку, по горстке,..

— Ой-ё-ёй, подсудное дело, старшиня,— закрутила головой Махахеиха.

— Знаю, баба Ганна. И готов ответить за хлеб. Хлеб ведь, хлеб...

— Мать твою, хозяин,— выплюнул окурок, выругался Васька, оторвался от косяка, бросился на улицу, одним махом вскинул себя на мостик комбайна, сел в кресло, положил руки на штурвал и ка­кое-то мгновение рассматривал их, руки свои, не очень чистые, в ма­шинном масле, нагнулся, вытащил из ящика с инструментом старое, завернутое в газету полотенце и долго и старательно вытирал им руки. Потом вновь опустил руки на штурвал, тяжело вздохнул и рез­ко нажал на газ. Комбайн вздрогнул, не ожидая и не зная такого с собой обращения, почти прыжком сорвался с места, полыхнул по ветру мешковиной, как флагом. В этом прыжке, как показалось Вась­ке, двигатель израсходовал всю силу, не успев набрать скорость, ко­леса раскручивались медленно. Навстречу из правления валом выва­ливались люди.

— Куда? Стой! Стой!—расставив руки, выбежал вперед Ровда, пытаясь перехватить комбайн, как перехватывают корову, несущую­ся мимо своего дома.

— Стой сам, как...— Васька круто взял в сторону, оставил поза­ди и правление, и Ровду. Промелькнул и остался позади Князьбор, расплывчатые лица односельчан, растерянное белое лицо Надьки, вы­скочившей из хаты на шум и грохот. Он проскочил и мимо нее, но краем глаза заметил: Надька припустилась за ним, смешно, как же­ребенок, вскидывая длинные ноги. Васька хотел оторваться от нее, она была ему сейчас совсем ни к чему, но больше из комбайна нель­зя было выжать, и он чуть-чуть отпустил газ. Надька забралась на мостик на ходу, стала за спиной Васьки, отдыхиваясь, обхватила его руками за плечи. Комбайн был уже возле тока, шел меж двух длин­ных и парящих в прохладе утра буртов зерна. И от этого легкого парка зерно казалось уже не желтым, а зеленым. Надька, наверно, решила, что комбайн здесь остановится и разгрузится, убрала руки с плеч Васьки. Но он закрутил головой, давая понять, что останав­ливаться не будет.

— Куда же ты? — припала к его волосам, уху Надька.

— Туда,— Васька неопределенно качнулся вперед.

— Хорошо, хорошо, и я с тобой.