Колесом дорога

Но Матвей Ровда был все же полешуком, и притом из глубицки — до железной дороги стежками-прямушками и то пятнадцать километ­ров,— и картине, нарисованной Шахраем, он радовался ровно день. А потом начал думать. К раздумью склоняло само Полесье, по которому они все еще колесили. На Полесье в эту пору все тоже думали. Неу­станно думали и наговаривали что-то свое реки, текущие между трав и под землей, под обманным берегом, сплетенным, сотканным из тех же трав. И этот берег-ковер все время прогибался под ногами, грозясь порваться и поглотить ступающего на него человека. Думали и леса, но в ветер тревожно и предостерегающе шумя ветвями. Думали антоны- буслы в белых свитках-одеждах, вышедшие в луга, зачарованные са­ми своими одеждами и одеждами земли, в которую та убралась, обе­щая сытные осень и зиму; для этого и трудились реки и дубравы, не­бо, птицы и муравьи даже, И Матвей тоже трудился, он понимал, что хозяйствовать на этой земле, как хозяйствовал раньше, как хозяйство­вали другие полешуки, нельзя, тесно уже. Он с каждым годом все сильнее ощущал, как его прижимают болота. Не хватало земли, не хватало простора ему и его технике. Но, оглядываясь на эти болота, он все время видел тот дым, синим едким туманом встающий над пог­раничным городком, видел, дышал им. Не могла подняться рука у него на это болото, потому что подозревала даже некую разумность за ним, допускала, что есть у него и память. Ведь на этих бодотах, на кото­рых жили буслы, рос аир, жил, рос и он сам, Матвей Ровда, поколе­ния князьборцев, полешуков росли и жили. Ведь он сам вышел из буслов-антонов, аира и потому состоялся, что было все это у него и вокруг него: буслы, ольха, аир, болото. Обо всем этом Матвей и рас­сказал Шахраю, когда они, переночевав у речки, утречком снова готовились в дорогу. Шахрай, как всегда, завершал утренний ритуал бритья, склонясь над обломком зеркала, укрепленного на ольхе. Ему оставалось лишь пару раз провести безопаской по правой щеке, где и располагалась та злополучная родинка. Шахрай ткнул в нее паль­цем, будто хотел удостовериться, на месте или нет, решительно и зло провел бритвой по щеке, смахнул пену, и тут же поплыла к подбо­родку черная полоска крови.

— Опять... Так и знал. Добреюсь до рака,— досадливо произнес Шахрай и тут же не выдержал, сорвался на крик: — Под суд, под суд за такие дела!

— Кого под суд? — оторопел Матвей.— За какие дела?

— За такие... Сколько гектаров торфяников сгорело? — Он без­успешно пытался остановить кровь одеколоном и йодом.

— Да тысячи полторы...

Шахрай почти застонал:

— А мой дед со своим кумом тридцать лет, до революции, судил­ся из-за десятины. Да это же наш совхоз, что мы ищем, сожгли, ды­мом пустили. Узнаю, узнаю. Кто под суд пошел? — кровь все еще тек­ла у него из родинки.

— Да никто вроде. Стихийное ведь бедствие...

Про стихийное бедствие Матвей ввернул, чтобы прощупать Шах­рая, сам он не считал это стихийным бедствием, судя по реакции, не считал так и Шахрай:

— Узнаю, узнаю... Стихийное бедствие. Нет ничего невероятного в наши дни. Любая сказка становится былью и любая сказка — пылью... Золотое дно, поверь мне, Матвей, у наших полесских торфяников. Жилинский не зря ведь в какие годы и с какой техникой — с лопаткой пошел открывать это дно. Двадцать пять тысяч километров каналов лопаткою...— И вдруг, будто прозрев: — А ты сомневаешься в этом зо­лотом дне? — Кровь ему так и не удалось остановить.

— Да как вам сказать...

— Прямо, как я тебя спрашиваю.

— Прямо — нет. Любой хозяйственник, любой председатель кол­хоза двумя руками за мелиорацию. Это же ведь раз-два, и в дамки. Нужны нам новые земли, те, что имеем, истощились уже. И поля лос­куток на лоскутке. Но...

— Что но? — Шахрай наконец справился с кровью и сейчас за­клеивал родинку пластырем.

— Да так, чепуха, эмоции. И характер наш...

— Какой характер еще? Не понимаю.

— А что понимать? Китаец в корзинке на горбу землю прет с го­ры, чтобы грядку какую посадить, японец сучки, кору с деревьев coбирает и в дело. А у нас вон сколько этих деревьев и земли, болот — глазом не охватить, голова кругом.

— Все равно не понимаю. Этому радоваться надо.

— А я и радуюсь, только голова кружится, говорю. И в радости иной раз нет-нет и мелькнет мыслишка: были бы мы чуток победнее.

— Заносит тебя, Матвей, в самом начале, вижу, заносит,— Шах­рай смотрел на него с любопытством и одновременно, как показалось Матвею, с одобрением. Он осмелел:

— Может быть... нас всех заносит. Пить так пить, строить так строить, а крошить... Топор наш мужицкий — только первый раз им тюкнуть, с болью, с криком один палец решиться отрубить, а там уж можно и всю руку. Если начали гвоздить, так гвоздить — топоры у нас самые острые, гвозди самые крупные...

— Но как, по-твоему, ставить проблему, если не с размахом? Все новое безжалостно к старому.

— Вы хотите сказать, и к земле?

— Да, и к земле. Пришло время перекраивать землю, потому и мир посуровел. Ты не находишь?

— Прикоснулся к заветному, неприкасаемому...