Колесом дорога

Челн приплавился и пристал к берегу, запокачивался, ткнувшись носом в песок. Матвей, не раздумывая и едва ли сознавая, что он де­лает, поднялся и шагнул с челна в воду, хорошо, что было не глубо­ко, но глубина едва ли остановила бы его тогда, будь там само бездон­ное чертово око, он ступил бы туда и верил бы: вода выдержит его, в ту минуту он мог ходить и по^у воде. Он подал руку Алене. Она при­няла его руку и ступила не на берег, а к нему же в воду. Минуту-другую они стояли, не двигаясь, смотрели себе под ноги, слушали, как вода прохладой и свежестью обнимает ноги. Песок еще клубился при дне, когда, откуда ни возьмись, набежали пескарики, юркие и про­зрачные, как крыло стрекозы, начали пощипывать, щекотать их за ноги. Вывернулся полосатый, как дикий поросенок-молочник, окунишка, нацелился на пескарика, но промахнулся, ткнулся Алене в палец, добродушно пошевеливая плавниками: я, мол, и не хотел, мне ничего и не надо было. Отошел, но тут же развернулся и вновь бросился за пескариком и вновь промазал, снова ткнулся в палец Алене, и, види­мо, обозлился, раз за разом без передышки начал клевать этот ее палец.

— Он тебя съест...— сказал Матвей.

Алена промолчала, прижалась к Матвею, и они вышли на берег, в теплую и мягкую траву под дубом. Место там, правда, было уже за­нято буслом, но он уступил его Алене с Матвеем, ушел молча и стыд­ливо, словно стесняясь, что его здесь застали, на луг.

— Куда же он, зачем он уходит? — сказала Алена.

— Он знает, он все знает,— ответил Матвей. Посмотрел на дуб и подумал, что дуб тоже все знает и все понимает. И, хотя он так поду­мал, уверенности в нем не было, была какая-то нерешительность. Уверенность пришла чуть позже, когда он смотрел уже не на само дерево, на крученый-верченый ствол его, а на ветви его, листья. Ли­стья были кроваво-красного цвета, но с одной только стороны, где он стоял с Аленой. Матвей удивился необычному их цвету, скользнул взглядом по траве, заметил огнище. И вспомнил.

Это был их дуб. Из взрослых мало кто добирался сюда. Не было тут взрослым дела, работы. Дорога отсюда шла стороной, напрямую в луга, а речка здесь петляла, словно заигрывала с дубравой, драз­нила ее, врезалась и распластывала надвое. И дубы догоняли ее, бе­жали за ней высоким берегом и вроде бы настигали на кручах, хвата­ли уже за темную спину обвисшими скрюченными корнями, но речка оставляла их с носом, посмеиваясь, выскальзывала, вместо себя с од­ной и с другой стороны подсовывала им стоячие грустные старицы, а сама утекала непроходимым кустарником и болотом. И был среди этого болота один только холмик песчаной земли, будто птица в клю­ве наносила сюда земли. И стоял на ней один всего лишь дуб, удив­ленный и недоумевающий, не понимая, каким ветром, какой нечистой силой занесло его сюда.

Алена с Матвеем были здесь в последние свои весенние каникулы. Кругом тогда стояла вода. Они выбрались из челна на лапик нетрону­той ею земли и разожгли под дубом костер. Пламя взвивалось до са­мых ветвей, опаляло их и падало вниз. Матвею еще тогда было больно за дуб, за его ветви, набухшие на них почки. Он боялся, как бы их не прижгло, не иссушило пламенем, боялся, а сам подбрасывал сушняка в костер. Одновременно с боязнью и жалостью за дуб, за ту невиди­мую глазу жизнь, зреющую в почке, был в нем и восторг. Они были тогда едины — дуб, он, Матвей, Алена, огонь и вода,— все вокруг. Едины и безрассудны в своей единости, в своем слиянии, как дети, очень чистые, одинаково нежные и одинаково жестокие. И вот резуль­тат той нежности, чистоты и жестокости — красные листья у дуба. Огонь не смог иссушить почки, но прижег их на все лето, и на одно ли только лето, пометил дуб. Горит в средине лета дуб, пылает кост­ром. Может, он, Матвей, тогда с Аленой расплавили железо, что было припрятано у дуба, разбудили, раетопйли в этом дубе что-то неведо­мое им, и это неведомое сейчас горит огнем, жаром, стекает с листьев на землю, жаром пронзает его и Алену, потому и они сейчас в огне, в лихорадке.

— Бусел ведь рядом,— сказала Алена, когда они лежали в тра­ве.— Аелько смотрит.

— Он не бусел. Он антон.

— Лелько,— тихо позвала Алена и громче, почти криком:— Лелько, Лелько-о-о.

— Антон, антон,— это уже кричал и Матвей.

И бусел подпрыгнул раз, второй. Оторвался от трав, но не пол­ностью, что-то впуталось красным цветом в его красные ноги, быть может, отсвет красного дубового листа и лег на них. И бусел белым размахом крыльев, огненной струйкой ног оттолкнулся от земли, взвился, взмыл в небо и закружил над ними, красным и белым мель­каньем укрыл их, их тайну, их неразрывность. Дремотно качалось и плыло небо над головой, а бусел, раскинув крылья и не шевеля боль­ше ими, опираясь там, в небе, на что-то невидимое с земли, исходя­щее от этой же земли, воды, дуба, от них самих, Алены и Матвея, кружил и кружил над ними. Антон и Лелько...