Колесом дорога

Они выбрались в те хозяйства уже далеко за вторую половину дня. Чуть поплутав по городу, пд узким и зеленым его улицам, сдавленным многоэтажными каменными домами, вырвались на ок­раину. Здесь улицы тоже были не шире, но казались просторнее. Это была уже почти деревня, одноэтажная и деревянная. Город пе­реходил, сливался с деревней незаметно, она была как бы его про­должением. Не будь таблички с обозначением этой деревни, Матвей бы и не заметил слияния. Деревня выглядела совсем не по-деревен­ски, хотя в первую минуту трудно было определить, что же тут не деревенское. Хаты, сараи, огороды, скворечники в огородах, капуст­ные, огуречные, помидорные гряды — все как и положено. И только на выезде из деревни Матвей сообразил, что же здесь неположен­ного было, чуждого. Парники. Бесконечная протяженность их, во всю деревенскую улицу. Через всю улицу, сквозь все огороды, над каждым кустиком помидоров, над каждым огурцом синтетическая прозрачная пленка, искусственное небо. Оно было не сплошным, а состояло из чередующихся, вытянутых в глубину двора прямоуголь­ников. И в их геометрической правильности, расчетливости было что-то от планировки города, из которого они только что вырвались. Князьборцы еще не дошли до такого неба, до такого массового про­изводства продукции со своего личного огорода, потому что их ого­роды служили только им, а эти уже работали на поставки. И Матвей посетовал про себя на своих земляков, что они такие не предприим­чивые, но одновременно посетовал и на эту предприимчивость.

Улица кончилась, кончились парники. Пошла гладкая, как стол, дорога. И такое же гладкое, как стол, поле, занятое пшеницей, кар­тошкой, травами. Поле было хотя и переменчиво, играло красками, но и убаюкивающе бесконечно. И эта бесконечность сначала пора­зила Матвея, потом начала клонить в сон.

— Вид огромного, весь небосклон обнимающего бора, вид По­лесья напоминает вид моря... Это Иван Сергеевич Тургенев,— пере­бил дрему Шахрай.

— И впечатления им возбуждаются те же,— подхватил Сергей Кузьмич.— Та же первобытная нетронутая сила расстилается широ­ко и державно перед лицом зрителя... Тоже Иван Сергеевич Тур­генев.

— Да, «Поездка по Полесью», Иван Сергеевич Тургенев,— Шах­рай выпростал руку в отворенное окно машины, указал на поле, будто сам Тургенев стоял сейчас на том пшеничном поле.— А это разве не море — широко и державно! Так чего же им надо: зыбкая основа... губим природу... воронье плодим... «Из недра вековых лесов, с бессмертного лона вод поднимается тот же голос: «Мне нет до тебя дела,— говорит природа человеку,— я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть...» А эта пшеница, эта картошка, эти ов­сы — не свидетельство ли того, что ныне царствуем мы?

— Что же остается природе — хлопотать, чтобы не умереть? — невпопад сказал Матвей. Сказал не совсем то, что думал, а думал он примерно так же, как и Шахрай, как и Сергей Кузьмич. Ведь перед ним стояли хлеба, и какие хлеба росли на земле, отвоеванной у болот, с которыми воевал и он, Матвей Ровда. Но что-то предосте­регающее исходило от безгоризонтности этих хлебов, витало в их бесконечности. А может, и не было никакого предостережения, мо­жет, на Матвея наваливалась уже всегдашняя его тоска.

— Иногда деревья редели, расступались, впереди светлело, та­рантас выезжал на расчищенную песчаную поляну, жидкая рожь росла на ней грядами, бесшумно качая свои бледные колоски,— вроде бы специально для него, для Матвея, процитировал все того же Тургенева Шахрай. Но это было просто совпадением. Видел Мат­вей, для кого старается Шахрай.— Едешь, едешь, не перестает эта веч­ная лесная молвь, и начинает сердце ныть понемногу, и хочется чело­веку выйти поскорей на простор, на свет, хочется ему вздохнуть полной грудью...

— И давит его эта пахучая сырость и гниль...— Сергей Кузьмич, тут уже ошибки быть не могло, обращался к нему, к Матвею, хотя на первый взгляд поддерживал вроде бы игру, затеянную Шахраем. Тот демонстрировал ему свою память, а он в ответ свою. Но смотрел при этом Сергей Кузьмич не на Шахрая, а на Матвея, будто будил его, приглашал тоже что-то сказать. И Матвей смотрел на Сергея Кузьмича, в глаза ему. Что-то было в глазах Сергея Кузьмича не соответствующее этой игре. Глаза его смеялись, но странно так, они были расплывчато-смешливыми до зрачка, до какой-то точки в зрач­ке. До точки, в которой выстуживалась льдинка, прощупывающая его, Матвея, приказывающая ему не отделываться пустыми словами, требующая говорить то, что он думает и о чем думает. И Матвей лихорадочно уже рылся в себе, отыскивая в памяти приличествую­щую случаю цитату, чтобы тоже показать себя умным и читающим. Но льдинка в глазах секретаря путала его, сбивала и уводила в сто­рону от тех избитых фраз, что были на языке. До этого с ним так никто не молчал, никто и не говорил, не требовал никто такой про­стоты и ясности, разве только дед родной, дед Демьян.

— А я читал... Я тоже читал...— ощущая во рту какую-то вяз­кость и сопротивление произносимых им слов, начал Матвей.— Тол­стого Льва Николаевича читал...