Колесом дорога

— Куда ты... Куда ты ушел... С кем сейчас...— услышала, прове­дала она своим женским сердцем.— Я знаю, знаю, ты опять с ней.— Надька будто горела в огне, и огонь этот был так силен, так испепелительно остужающ, что Матвей испугался, испугался Надькиной ненависти к собственной сестре. Он на минуту даже допустил, что это Алена перед ним и ее тело так ненавидит его за все несбывшееся. И не нужна уже ему была Надька, чем-то даже неприятна, быть может, тем недобрым, той ненавистью. И Матвей, ясно сознавая ненужность и нелепость происходящего, уже не в силах был себя остановить. Заговорила натура, извечная, ровдовская: пошел, так уж до конца, без оглядки, через ненависть и любовь, через все. Надька выскользнула из его рук, метнулась к двери, толкнула ее, постояла у порога и вернулась назад. Он вновь попытался приблизиться к ней. Надька остановила его двумя звонкими оплеухами. -

— Не за себя, не за себя, за нее, чтоб ты забыл ее.

И он был рад и благодарен Надьке за эти оплеухи, чувствуя, что избежал чего-то непоправимого, по-настоящему' опасного. Но вместе с облегчением, с сознанием только что пронесшейся мимо беды испытывал и чувство огромной вины за то же, за несвершившееся, за то, что вроде бы испугался опасности, бежал от нее, бежал от беды, не дошел до края ее, не заглянул за край. А заглянуть надо было. Там, за краем беды, как и в Чертовой прорве, от которой он тоже бежал, было все же что-то приманчивое, и это приманчивое будет теперь неотступно следовать за ним, будет мучить и преследо­вать неизведанностью, недоступностью, как мучат всю жизнь чело­века во сне и наяву те пересохшие теперь уже криницы, из которых он пил в детстве, пил, но не насытился, кажется, только прикоснулся к ним, припал губами и тут же оторвался, не смог их сохранить. И всю оставшуюся жизнь до последней минуты щемят и ноют зубы и сердце и будут щемить и ныть до последнего глотка воздуха.

Вновь красно бил в глаза Матвею кирпич, единственный кирпи­чик, обнаруженный им вдруг в стене странного дома, один-единственньгй среди дерева и камня. И он не смог остановить себя, потя­нулся к кирпичику беспокойными пальцами, ощутившими раньше него, Матвея, что совершает непоправимое. Взлетели вверх людские голоса:

— Не трожь, не трожь!

И из кирпичика тот же крик:

— Не трожь, не трожь!

Но он уже тронул, он уже держал его в руках и чувствовал, что непосильно ему удержать тот кирпичик. И потух огонь в кирпичике. Посыпался песок, поплыл рекой на него, Матвея, на повисших на нем людей. Люди враз отлипли от него, начали закрываться от пес­ка ладонями, одеждой, а он тек и сквозь одежду, сквозь тела людей. В кирпичике, в середке самой, он увидел себя. Стояла у изголовья свечка, но она не горела, никогда не горела, а приготовлены уже были спички, коробок их лежал, и на коробке одна спичинка. Быть может, некому было даже зажечь эту тоскующую над ним свечку. Хотя люди еще были. Шатался дом, ходили ходуном стены, трещала крыша, и хороводились в песке люди, барахтались, вопили, неслыш­но что. Один только голос прорвался, его собственный голос из кир­пичика:

— Мастера, мастера!

И появился, как с неба упал или вырос из земли, мастер с тем­ным, неразличимым лицом.

— Мы сейчас, мы мигом поправим, что нам стоит дом построить, гвоздь вобьем и будем жить,— сказал пьяненький черненький ма­стер и, как только что Матвей, подпрыгнул и взмыл к стропилам. А там вдоль стропил вилась некая веревочка.

— Не тронь, не тронь! — закричала на этот раз старая Махахеиха, но опоздала. Мастер дернул веревочку, полотно затрещало, по­лезло по-живому, как гнилое, посыпались кирпичи, начала валиться, снижаться на Матвея крыша.

...Он застонал, когда Надька уже была у двери.

— Вот теперь я верю, что такой,— отозвалась она на его стон, схватив с подоконника рисунок, убегая с этим рисунком из дома,— такой ты, такой в точности, как бык, что рушил хату Ненене...

***

Слова эти, брошенные Надькой как бы походя, на бегу, были правдой. Он подозревал эту правду о себе с самого начала, как только поднесли ему и вручили этот рисунок. Но ему думалось, что он все же лучше, чище других, обманывал себя, успокаивал, не за­мечая, что в обмане этом и самоуспокоении уже зашел дальше дру­гих и пойдет еще дальше, потому что другие только говорили, а он делал. И сам не заметил, когда все это случилось, когда он пересту­пил через самого себя. Не тогда ли, когда начал изгонять воду с По­лесья, не в ту ли минуту, когда утвердился в мысли: вода — враг. Потом, много позже, ему говорили, что никакой хозяин не начинает строительство с крыши, что он строил не для себя, а для дяди. Все это было неправдой. Он делал все искренне, порой даже лучше, чем мог. Но куда он смотрел тогда? Да туда же, куда и все, в завтраш­ний день, который надо было приблизить, сделать сытным, в утро, колкое и прохладное еще, когда открываются хлебные магазины.