Колесом дорога

— Так кто сказал, что лапти воду пропускают? Кто сказал, что на Полесье избыток воды? Ее не хватает. Постоянно, хронически, катастрофически... Все мы вышли из воды, может быть, из той, недо­стающей сегодня. Сегодня другие из нее уже не выйдут, потому что ее нет. Нет. А полешуки из этого полесского моря Геродота. В нем их жизнь. С ним полешук связан пуповиной. Болото для него не только трясина, но и средоточие... Средоточие...

Гидрогеолог косится на Матвея, словно тот должен подсказать ему, средоточием чего же являются эти болота.

Матвей вздрагивает, зябко передергивает плечами. Вздрагивают стены кабинета, и словно раздвигаются, расплываются лица людей, сидящих в нем. Он видит своих земляков, поросшую травой улицу Князьбора, слышит голос гидрогеолога.

— Надо строить водохранилища, еще в самом начале века, сразу после экспедиции Жилинского ставился вопрос о регулировании стоков Припяти. Но сегодня эта река почему-то вообще исключена из последней схемы. Что, ее уже нету? Нету у полешука Припяти?

Хохот. Хохочет Алена, окатив ведром воды Матвея, она убегает от него, только сверкают темные пятки, загорелые ноги, только платье струится, бьет ее по ногам.

— Иван Купала, Иван Купала тебя искупал,— смеется, дразнит она его, зовет за собой.

И Матвей бросается за ней, настигает, но не ее, не Алену, а толь­ко смех и платье держит он в руках, мокрый, взъерошенный и злой.

— Иван же Купала, папоротник цветет,— льнет Алена к его мок­рому телу. Он быстро, словно птица, клюет холодными губами Але­нины теплые губы. Они на мгновение замирают среди улицы под все­видящими взглядами деревенских окон, отскакивают друг от друга, словно ошпаренные. Ликует, звенит людскими и птичьими голосами летний купальский вечер. И бусел укоризненно смотрит на Алену с Матвеем. И голос гидрогеолога сквозь эти птичьи и людские голоса, будто голос самого Ивана Купалы:

— Не только досушились. На Полесье всегда не хватало воды. Если собрать ее по капле, и тогда будет мало сегодняшнему дню — полям, промышленности... Да, рассчитано, четыреста кубометров. Но нищему и то шедрее подают. Хотел бы я знать, кто рассчитывал?

— Резонный вопрос,— вмешивается Сергей Кузьмич,— давайте выясним. Чья это цифра, товарищи? Скажите, пожалуйста. Министер­ство мелиорации? Нет, не ваша? Министерство сельского хозяйства? Тоже не ваша? Ничья, получается, Андрей Борисович.

— Ничья только в шахматах ничья. Вопрос у меня не последний, Сергей Кузьмич. У меня еще один вопрос: кто придумал эту глубо­кую мелиорацию? И еще. Почему награждали за эту глубокую ме­лиорацию... Ну, не буду, не буду мелочиться... Но почему такая ме­лиорация продолжается до сего дня? Тоже ничья...

— Я отвечу,— разрубает тишину Шахрай,— нужда придумала, она заставила затеять и продолжить. И не надо валить все в одну кучу. Были ошибки, мы их не отрицаем, но есть и успехи, есть хо­зяйства, вставшие среди болот, хозяйства, которыми мы гордимся. Так что не надо огулом все охаивать. Спросите у тех, кто строит эти хозяйства, обратитесь к ним, к крестьянину, к председателю колхоза, что они ответят, что скажут вам, защитникам болот и рек, первозданной матушки-природы. Далеко и ходить не надо. Матвей Ровда,.. Да, ты, Матвей, встань и ответь по существу.

Матвей встал, но, что и как отвечать по существу, не знал. Бо­лее того, он, кажется, просто-напросто оробел перед гидрогеологом, смотревшим сейчас на него, как смотрит профессор на не в меру прыткого студента-первокурсника. А Шахрай меж тем представлял его:

— Матвей Ровда, полешук, бывший председатель колхоза, а сей­час руководитель управления мелиорации. Можно ли, Матвей, хо­зяйствовать на Полесье по-старому?

Ответ Матвею был подсказан, вложен в уста, ему оставалось только шевельнуть губами: нет. Но он не решился и на это одно­сложное «нет», уловив издевку в глазах гидрогеолога.

— Ваша правда,— сказал он уклончиво, как мог сказать любой из князьборцев, тот же Барздыка, например. И это не устроило ни Шахрая, ни гидрогеолога.

— Чья правда, где правда? — в один голос насели на него гидро­геолог с Шахраем.— За кем правда?

— За хлебом правда,— пришел в себя Матвей.— Или болото, или хлеб. Так пусть будет лучше хлеб.

— По-моему, все ясно, Андрей Борисович,— Шахрай вроде бы даже сочувствовал гидрогеологу. А тот сочувствовал, жалел его, Матвея, и говорил только Матвею, хотя обращался к Шахраю:

— Ан нет, Олег Викторович. Тут-то как раз туман и начинается. И ты — полешук и хозяйственник Матвей Ровда — согласен остаться без Полесья, его болот, рек и лесов...

— Но с хлебом на торфяниках.

— С песком. С песочком полесским. Торфяников, Матвейка, по тому, как ты хозяйствуешь, лет этак через пятьдесят уже не будет...

— Я не согласен,— наотмашь рубанул воздух ладонью Шахрай.— Все это не более как паникерство, ничем не обоснованные гипотезы и теории. Я не согласен, что мелиорация сегодня не меняется. Изме­нена даже формулировка. Что раньше имелось в виду под мелиора­цией? Осушение. А сейчас мы имеем в виду другое — улучшение, облагораживание земли.