Колибри (СИ)

Мы пересекли железнодорожное полотно, и мне уже надо поменять руки. Петрик снисходительно соглашается. Я даю себе слово не просить больше передышки. Но перед поворотом мой брат сам молча опустил бидон на землю.

- Так что же с выпускным? Почему ты решила не идти?

- А почему ты вчера чуть не подрался?

Петрик отвернулся, помолчав, произнёс:

- Это из-за отца. Ганно первый начал, заявил, что все пленные трусы и предатели...

- Почему же мама тебя ударила?

Петер по-прежнему смотрел в сторону, на рельсы, невысокую платформу за ними и привокзальную постройку под тёмно-красной, недавно восстановленной крышей.

- Я сказал, что отец не трус и не пленный, что он погиб... Пошли-ка дальше, а то становится жарко, еще молоко скиснет.

Шли мы медленно из-за постоянно попадавшихся на дороге выбоин и воронок. Станцию часто бомбили, особенно в начале войны. До дома еще было далеко, когда опять пришлось остановиться, но на этот раз не только из-за того, что я устала.

Сзади к нам подходила колонна. Сначала я решила, что это военные, обычные солдаты. Но они приблизились, и мы с Петриком смогли разглядеть людей в странной, очень неодинаковой одежде.

- Прусы! - выдохнул Петрик, - имперцы...

Они поравнялись с нами, и один из охранников, тот, что шёл впереди, приказал остановиться. Это был немолодой обер-ефрейтор, он взглянул на меня, потом на Петрика.

- Вы здешние, молодые люди?

Мой брат кивнул. Я почувствовала, даже не глядя на него, как он напрягся. Теперь конвоир обращался уже только к Петеру:

- Эта дорога ведет к карьеру?

- Да.

Офицер перевёл взгляд на меня. Неожиданно он улыбнулся, приложил руку к козырьку.

- Благодарю вас! Юная дама...

Я вежливо улыбнулась в ответ. Колонна пленных продолжила путь. Мы посторонились, насколько могли, но всё равно между нами и крайним в колонне было не больше метра.

Мы никогда не видели столько живых врагов сразу, да еще так близко. Наверное, больше сотни человек медленно прошли мимо, выглядели они очень по-разному: в основном молодые, но были и осунувшиеся, сгорбленные фигуры людей среднего возраста, которые казались особенно измождёнными. На некоторых была почти новая желтоватая форма, на многих - ужасные обноски.

Несмотря на такую пестроту, колонна пленных казалась чем-то целым, единым, многоногой гусеницей, которая проплелась перед нами, и, изогнувшись, пропала за деревьями. Последним исчез из виду замыкающий конвоир, молодой парень с винтовкой и коротконогой чёрной овчаркой на поводке.

***

Только вечером перед сном Петрик вернулся к прерванному утром на дороге разговору.

- Почему же ты всё-таки не пойдёшь на бал?

Мы уже лежали в кроватях. Да, мы всё ещё спали в одной комнате, хотя мама время от времени пыталась это как-то изменить. Но я не могла представить себя засыпающей где-то кроме своей, нашей общей с Петриком спальни, где мы жили с самого рождения.

Я глубоко вздохнула, обдумывая, что сказать брату. Наконец решила не врать.

- Да в общем, тоже из-за папы. Надоели мне эти постоянные намёки, взгляды... Когда начинаются всякие речи и торжественные минуты, чувствуешь себя какой-то ущербной... Непонятно, неужели во всём городе только один наш отец пропал без вести?

- В городе наверняка не один, а вот в наших двух классах - только он... - с неожиданной рассудительностью отозвался Петрик. Мы опять помолчали и вдруг он спросил:

- А правда, что прусы под одеждой покрыты волосами, шерстью, как медведи и волки?

Я рассмеялась -- нет, рано я причислила брата к взрослым.

- Нет, конечно, где ты это слышал?

- Так, ребята болтали.

- Что еще говорили?

-Что на них все раны заживают очень быстро, за один день .

- А вот это, возможно, правда.

- Да?! - Петрик даже привстал. - Откуда ты знаешь?

И тогда я рассказала ему про один случай, приключившийся со мной во время войны. Это была вторая, самая тяжёлая зима, занятий не было, а в школе открылся госпиталь, куда я пошла работать санитаркой. Однажды я увидела койку в коридоре и немного удивилась, потому что как раз в тот период раненых было поменьше и свободные места в палатах оставались. Сначала я решила, что это инфекционное заболевание, но оказалось, дело в другом. Меня просветили в палате выздоравливающих - в коридоре положили прусского лётчика. Всё- то они знали, эти бывалые солдатики. Кто-то видел лётную форму, кто-то слышал, что этот прус был сбит и выпрыгнул с парашютом чуть ли не прямо в расположение нашей части.

Меня, конечно же, одолело любопытство. Я осторожно разглядывала раненого издалека, но он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Когда раздавали чай, я вызвалась помочь и подошла к кровати пленного с кружкой.

Очень худой парень с тёмно-рыжей щетиной лежал без движения, одна рука забинтована до самого плеча. Что же делать? Рядом не было ни тумбочки, ни табурета, поставить кружку на пол? За спиной раздался голос медсестры:

- Пить ему нельзя, ранение в живот.

Значит, только смочить губы. Я опустила в кружку кусочек марли и наклонилась над кроватью, в это мгновенье раненый повернул голову, и наши взгляды встретились. Моя рука остановилась в воздухе.