Количество ступенек не имеет значения

Потом дома, на Лиговке, где собственная тень черным демоном металась по жёлтым с пятнами обоям, пацан катался, обезумев от ненависти к себе, по полу, пока, подобрав нож, не резанул руку, чтобы остановиться. Остановился. И замотав тряпкой кровь, побежал в больницу, именно в ту, в которой, так случилось, через пару лет и сам сподобился работать. Там, сидя под ярким безжалостным светом в манипуляционной, впервые вдруг почувствовал, что такое и как болит сердце.

А утром падал снег, просто падал. И боль в перебинтованной руке начала проходить.

В комнате, где окна узкими длинными проемами тянулись к потолку и остатки лепки пригнули вниз перегородки коммуналок, под тихую музыку сидела и обнималась пара.

– Ах, ах, – вздыхала девушка. – Знаешь, – неожиданно сказала упавшим голосом, – а ведь я буду потом себя презирать.

– Презирать? – он нерешительно посмотрел на нее и отодвинулся.

По комнате бродили синие сумраки, и вдруг стало слышно, как у остановившегося внизу за окном трамвая открылись двери.

Девушка, чуть помедлив, надела кофточку.

– Катя, вот хотел спросить: а как тебе эта музыка?

– Хорошая.

– А импрессионисты тебе нравятся?

– Нравятся.

– А…

– Не надо. Извини, ладно? Я… я, пожалуй, пойду.

Так что вот такой я. Толстый, лысый, в очках. Ничего не понимающий. Влюбился недавно в женщину с карими глазами, которая заглядывала ко мне в гости от скуки. Ходил на цыпочках. Разводил джентльменство. А она искала мужа. Всё спрашивала меня:

– Почему тебе не сделать докторскую? Ты же умный, сможешь. Ну пойди, сделай докторскую…

– Не хочу.

– Почему?

– У меня есть дело.

– Какое?

– Я пишу.

Она непонимающе пожимала плечами:

– Что ж, пиши…

Вот прекрасно понимал, что не моё. А – тянуло. Ничего не мог поделать. Чуть не в домашнего пса превратился при ней.

А она уже настолько привыкла, что в один день, окончательно обнаглев, спросила:

– Вот скажи, Алексей, когда мужик не кончает в тебя, можно заразиться СПИДом?

– Любимая, – ответил, – это же как поцелуй…

Потом наступил период, долгий период, когда мы не виделись, и одна знакомая, с которой у меня отношения были намного яснее, передала:

– Видела Наташу…

– Ну и что?

– Она вышла замуж.

– Ну и что?

– Ждёт ребёнка.

– Ну и что?

– Неужели тебя ничего не волнует?

Я встретил Наташу на концерте Окуджавы, где бард, задыхаясь и забывая слова, пытался петь:

Мне нужно на кого-нибудь молиться,
Подумайте, простому муравью…

– Ой, привет! – обрадовалась она. – Как твои дела?

– Хорошо.

– Работаешь? Где? Платят неплохо?

– Неплохо.

– А я оттуда давно ушла, как гранд закончился, так и вылетела.

– Знаешь, Наташа, все хочу спросить…

– Конечно, спрашивай…

– Любимая моя, ну как, кончают в тебя наконец?

…Мне нужно на кого-нибудь молиться… Молиться? Как странно, вы не находите?

Нет, всё-таки нет определённо у меня сегодня настроения. И куда оно девалось, ну никак не пойму. На луну, что ли, сбежало? И что теперь прикажете делать? Вот что интересно: утром-то встал нормально, да и дальше – ведь ничегошеньки не случилось! Ну ровным счетом! Так, обычный серый день: на работу, с работы. Обед, ужин, лапша на ужин.

Ладно, черт с ней, с лапшой, вот читал где-то недавно, что определенные части головы отвечают за смех, а если затронуть другие – будешь плакать. Ой, как простенько получается… Вполне возможно соорудить переключатель. Как сразу бы полегчало! Повернуть ключик – и нет проблем. Пустота такая… И в пустоте, как в музыкальной шкатулке, играет музыка.

А пока, пока я не могу забыть: он сидит около вокзала, выставив автоматом в сторону потных, горячих, жующих и разговаривающих людей слабо-розовый обрубок руки и с устроенной на коленях какой-то длинной механической штукой, и холодные резиновые играющие звуки сами собой производятся из неё. Ударяются о дрожащую от пыли и жары преграду воздуха и бессильно падают. И ну, скажите, за что мне такая напасть? Все идут, а я остановился и смотрю. И ведь не для того, чтобы подать. Смилостивиться на один-два шекеля. Нет, меня поражает в нём. Нет, конечно, не обрубок. Нет. Меня поражает отсутствие надежды, водянистое спокойствие прозрачных голубых глаз.

– Чтоб вы сдохли, спешащие и жующие, все вы, чтоб вы сдохли, – говорит его тихое ласковое безумие. – А я, я всё так же буду сидеть здесь, вросший в рассыхающийся асфальт, сквозь который будет ожесточённо пробиваться молодая, редкая, зелёная трава, мгновенно убиваемая яростным солнцем, и на ближайшей остановке автобус вдруг просядет на лопнувших шинах, и не откроются утром магазины, и какая-то вывеска сорвётся в тишине, загремит жестью…