Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Улыбка смотрела в сторону вокзала. Еще можно было различить, среди прочих, их следы: большие — массая, поменьше — ее, маленькие — щенячьи. Следы подходили к самому вагону. Она проследила их в обратном направлении. Следы уходили под навес и кончались. Но там, на привокзальной площади, они начинались снова, шли по улице, пустырю и кончались у дома гипнотизера.

«Если пойти, ступая задом наперед, то можно прийти обратно», — подумала она.

— Возьми на память… — Перед ней стоял гипнотизер и протягивал ей ящичек — шахматную доску. — Тут монеты, которые тебе нравились, — говорил он.

— Спасибо, — отвечала она.

— Поищи там для меня соверен. Помнишь, я тебе рассказывал?

— Помню, — говорила она. — Поищу.

— Прощай, — сказал он.

— Прощайте, — сказала она.

Когда поезд тронулся, Улыбка задернула шторку на окне и легла. Когда же она проснулась, за окном было солнце и зеленое поле. У переезда стояла босоногая девчонка и махала рукой. Улыбка ответила ей и на мгновенье почувствовала себя этой девчонкой. Но в следующее мгновенье она опять спала.

Самолет она проспала целиком. Во сне слышала, как чей-то голос сказал:

«Летим над Атлантическим океаном…»

«Океанов всего четыре… — не просыпаясь, думала она, — Атлантический, Тихий, Индийский и Северный Ледовитый…»

«Рене Лекомб…»

Было жарко. Улыбка сидела на чемоданах. Перед ней была белая от пыли и солнца площадь. Справа, запряженные в повозки, стояли какие-то животные: не то ослы, не то волы. Слева — длинная белая постройка. Рядком, головой в тень, лежали черные неподвижные тела. Прошли двое мужчин в коротких штанишках. Две голые черные тени провели слона.

«Туфли-то совсем запылились…» — подумала она.

Достала платок, почистила туфли.

Потом послюнила палец и медленно вывела на пыльной шахматной доске круг, который означал не то луну, не то арбуз, не то баранку, не то просто — ноль.

1963

Валерий Попов

Ювобль

После работы он стоял на углу, и тут его кто-то так хлопнул по плечу, что стряхнул пепел с папиросы. То оказался старый его приятель, Баш или Кустовский, что-то в этом роде. Они прошли между штабелями бревен и вышли к набережной, усыпанной щепками. На опрокинутой лодке сидел старик, заросший, в пыльной кепочке, раскручивая в бутылке кефир. За лодкой, прямо на земле, сидел и плакал парень.

— Что это Витя плачет? — обращался к нему старик. — Кто это Витю обидел? За что? А зато Витю обидели… — Голос старика зазвенел. — За то Витю обидели, что он вчера восемь рублей показал и смылся.

И напрасно Витя говорил, что это были деньги на билет, что он уехать хотел, — старик его больше не слушал.

Войдя с Кустовским и оглядев всю картину, он поздоровался с парнем и стариком и удосужился выпить кефира. Бутылка пошла по кругу, потом по квадрату.

Потом вышло солнце, и они стояли у кирпичной стены и играли в пристенок тонкими, почти прозрачными пятаками. Он стоял над всеми, постукивая пятаком о кирпич, и рука его ходила плавно и точно, словно лебединая шея. Тут появился еще один игруля, в длинном зеленом пальто, до земли. У самой земли имелся карман, и из него торчала бутылка. Получался совсем уже праздник.

И он пришел после этого к ней и заснул на ее диване.

Потом он вдруг проснулся, неожиданно бодрый, и стал говорить ей, что все, конечно же, будет, и подарок он ей подарит, такой, знаешь, подарок, чтобы только им двоим, чтобы никому больше не пристроиться, только им.

— Понятно, — усмехнулась она, — то есть двуручную пилу.

— Слушай, — испугался он, — а чего никто не спит?

— Ждут, — прошептала она, — вскрика.

Тут он опять уснул, и проснулся глубокой ночью, и думал, в темноте лежа: чем это она волосы свои укладывает? Какой-то запах от них родной, волнующий.

Тут она потрогала голову и, думая, что он спит, встала и подошла к столу. Нагнув тяжелую бутылку пива, она налила его себе в горсть и провела ладонью по волосам. Одна капля легко покатилась по ее спине, но внизу спины, на белом плавном подъеме, стала замедляться, округляться, поблескивать, и, едва одолев подъем, оставив на нем половину себя, снова раскатилась до сгиба ноги, и за ним опять стала замедляться, задумываться…

Утром она шла, улыбаясь, сладко и гибко потягиваясь, и все смотрели на нее с осуждением. И она говорила, что вот сейчас расстегнет кофту и вытряхнет оттуда маленького чертика с бороденкой и бельмом и как он шлепнется в газон, на траву, быстро вскочит и побежит через улицу…

После этого они прожили месяц, но не все было хорошо. Временами он падал духом, и тогда, вперив свой взгляд с высоким глазным процентом и придав всему буквальный, пригвожденный смысл, он вдруг понимал, как все у него плохо. Но ведь понять так все, как часто люди вдруг понимают все, а именно по первой, самой грубой схеме, дело не такое уж хитрое, да только не стоит.

Но все же иногда бывало. Да еще бы и нет, если он сидел на диване, свесив ноги в пустоватых носках, одурев ото сна в жару, в этой комнате за городом, где ее уже третьи сутки не было.