Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Проиграл Узелков. Он был черен, небрит, бос, похож на бродягу-цыгана. И все же это был он, именно он, старшина Узелков, непохожий на Узелкова. Могучий держал во рту шахматную пешку.

Узелков встал, сняв штаны, подошел к скамейке.

Женщина замерла. Узелков, крякнув, стал влезать на скамью… Майор был в углу и все видел. Он не был в погонах, в форме. Он был гадиной. Небольшой, величиною с кошку, гадиной средней величины.

Он сидел и смотрел, выпучив глаза. Зелененькое сытое брюшко свисало до пола. Майор сидел и смотрел, молчаливо и пристально, выпученными чуткими глазами без ресниц.

Побудка

— Товарищ майор, подъем!

Голос Узелкова прозвучал как пионерский горн. Майор вздрогнул, очнулся, открыл глаза. Утро смотрело в окно дежурной комнаты. Наганов, слегка смутившись, но не теряя достоинства начальника, сказал:

— Чуток вздремнул…

Незаметно оправил топорщившиеся штаны. Потом посмотрел на часы, подумал о жене Шуре. Было ровно шесть часов утра. Били кремлевские куранты. Страна просыпалась. Назревали новые чепэ.

Сумасшедший день дежурства продолжался. Дежурные сутки: с восьми утра до восьми утра.

Уже не мальчик

Улица встретила прохладою в лицо. Утренняя улица — в помятое лицо. Знал, что лицо помято.

Спал мало, почти не спал. Но зато уж — теперь не мальчик!

Улица ходила. Ходили люди. Мелькали автобусы, желто-лысые… Уже не мальчик. Мужчина, муж!

Собрались у Крошечного, пришли девочки, и ему, специально, привели одну: Элла. (?) Пили. Танцевали. Прижимался к ней, думал: «А после что?»

Думал: «Как и другие, так же».

Потом погасили свет и танцевали в темноте, лишь горел, светясь шкалой, приемник. Говорил ей глупости и знал, что глупости, — а что же еще говорить при этом?

Когда выключили приемник, стало совсем темно. Потом, в темноте, принялись раздеваться, замешкались. Она вдруг заупрямилась:

— Не надо!

Будто не за тем сюда шла.

— Надо!

Почти силой повалил ее на кровать. Вспоминал: куда надо? Нашел. А потом почти ничего не помнил, не нужно было никого и ничего, только это: взад и вперед, ликуя. Остальное пускай пропадает, не жалко!

Когда кончил, лежал. На диване. Потом снова. Целовал ее мало — зачем целовать, когда есть то, главное? Спали чуть-чуть. Рассвело.

Они оделись и ушли, все ушли.

— Самки, — сказал Толик Крошечный, когда застегивал штаны.

Собрались уходить и они, самцы. И он вместе с ними — уже не мальчик. Уже!

…Улица ходила. Шло время, через минутные стрелки часов. От утреннего холода было зябко. Пусть!

Шли женщины (солнце с утра). И они были самки. Шли женщины — и они были самки. Все-все, девицы, девушки, матери, тети. Даже тещи.

Автомобили казались самцами: поджарые, сильные, быстрые. И даже шаги — «бух-пух-пух-пух» — имитируют то, что ночью.

Идут самки. Идут самцы. Собратья. Соратники. Братья… А если — и их? Мужчин ведь тоже можно… Есть такие: зовут педерастами. Все равно одинаково: взад и вперед. Одним и тем же… Мир един. Все — самцы или самки. Каждая, каждая — в этом.

Я — самец. Они мои, все люди. Уже не мальчик. Весь мир теперь — мой. Мой!

Уйй!

Похоть обуяла Петухова внезапно: она пришла на улице Жуковского и преследовала вплоть до Литейного проспекта.

— Уйй!.. Не могу!

Петухов едва сдержал себя. Журналист, сотрудник «Совести», профорг, зав. отделом искусства и культуры.

Хотелось броситься на первую встречную. Ну, хотя бы вот на эту, в синем платье. Зачем она идет такой походкою? Почему не в чулках? Специально ведь… Про-во-ци-рует…

— Ййй — у — уйй!

Петухов осознавал всю меру ответственности. Изнасилование, стыд. Общественный суд. Кара. Строгая кара. Всеобщий позор. Презрение жены. Брезгливость сослуживцев. Незавидная доля насильника в лагерях: не уважают!

Но Петухов не мог, не мог больше сдерживаться. Почему они идут в платьях? Почему у них ноги? почему они — ОНИ?

— У-ууу…

Петухов тихонько, вдумчиво завыл. Он чувствовал: не удержаться. Ни за что не удержаться более, до редакции газеты «Совесть» ему спокойно не дойти. Не успеть, не успеть… Да и в редакции есть зав. отделом писем, Света Филюшкина. Есть Зина в отделе рабочей молодежи, есть Тоня из отдела права и морали. Есть уборщица Маруся.

Там будет то же самое. Еще больший соблазн и — позор!

В штанах царило безумие. Петухов последним усилием воли сдержал крик. Голова втянулась в неудержимый хаос.

— Не ммогуу!

Петухов бросился на первого встречного. Это был мальчик лет шестнадцати, идущий по Литейному со счастливым лицом, с тихим блаженным шепотом: «Уже не мальчик!»

Похоть поглотила разум. Целиком, до последней сдерживающей капли. Теперь стало все равно: кого, куда и как.

Втащив мальчика в подъезд, Петухов рывком повалил его на пол. Задрожав частой, жадной дрожью, сорвал с него штаны. Расстегнуть свои было делом одной секунды.

…И в тишину утреннего подъезда врезалось сладострастное повизгиванье сотрудника газеты «Совесть» Петухова…

С поличным

— Хых!.. хх-ххыхх!.. хх… ххха!

Конец… Петухов почувствовал щемящий, томительный страх. Безумие кончилось. Мальчик тихо всхлипывал и держался за штаны: ему было больно.