Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е

Первый этап — мысли, второй этап — действие. Разглядывая всех, близко ко мне подступавших, приятелей и товарищей, знакомых и полузнакомых, я мысленно оценивал их всех с одной точки зрения: «А вдруг он будет мне друг?» Исходя из этого, в моем первичном, упомянутом выше мягком и нежном детском характере еще больше усиливались эта мягкость, уступчивость, доброжелательность со всеми и перед всеми: еще бы, ведь друга себе можно было ждать со всех сторон, он мог появиться и оттуда, и отсюда, и откуда угодно. Я не любил ссориться, я был настроен не на обрывание, а на продлевание отношений, даже если они сходили на нет и были уже давно бесполезными и бесплодными. Разочарования и несчастья все как-то не разочаровывали меня, и я, переживая несчастье, не считал, что я переживаю несчастья, — все мне казалось, что, пока я не признаю несчастья, я не буду несчастлив, и я подолгу, хотя несчастье уже наступило, не признавал его и не замечал. (Уподобляясь страусу, прячущему голову под крыло и думающему, что его никто не видит?) К тому же я был последовательный оптимист, надеющийся на прогресс, который обязательно принесет будущее. «Не вышло сейчас, — утешал я себя, — так выйдет в другой раз. Если не вышло сейчас, то это вовсе не значит, что не может выйти вообще». И все-таки неудачи оставляли свой след. Я часто подолгу печалился, иногда плакал втихомолку. Ни с кем не делясь, переживая все сам (да и с кем мне было делиться? ведь друга у меня так и не было!), иногда был близок к отчаянию: «Когда же? Когда же?.. Ведь я уже столько живу! Ведь уже бы, пожалуй, пора. Уже самое время! а вдруг это и вообще никогда не придет? Вдруг это вообще не случится? Или случится, да уже будет поздно. Я умру. И так и не дано будет этого мне испытать…» Я становился также отчасти подозрителен к людям, то есть портился мой характер. Но все-таки вопреки этому — вопреки печали, отчаянию и подозрительности — вопреки всему и сверх всего я знал: «Нет, я не умру! Я буду жить! Мне будет дано. Это будет! Это случится!..»

А сколько у меня их было, этих разочарований в дружбе! Второй этап — действие. Это необходимо, я понимал: нельзя оставаться лишь в мыслях и с мыслями, надо делать и действовать. И я делал. Бесхитростно, просто. Самое первое — самый первый естественный шаг, над которым не надо думать, как, скажем, над вторым или третьим шагом, которые надо предвидеть, «провидеть», и которые я тогда, неопытный, провидеть не мог, но и вообще не надо думать, так он легок и прост и так сам вытекает из самого направления мыслей. Я хотел подружиться, и я просто лез — к тому, с кем я хотел подружиться. Я, почти без выбора, так, лишь более или менее чуть-чуть приглядевшись к кому-нибудь из окружавшей меня толпы, на глазок, наудачу (понравились, скажем, красные щеки, или, наоборот, томная бледность, или красивые голубые глаза), подходил к кому-нибудь и прямо говорил: «Я хочу с тобой подружиться. Давай, будь мне другом». Добавляя, правда, при этом из чувства какой-то инстинктивной осторожности: «А я тоже буду тебе другом. Мы будем навечно друзьями…»