Но вот зашлепали ступени под моими, можно сказать, домашними тапочками, точь-в-точь тапочками одного моего двухсаженного друга, который мне как-то предложил их надеть, а сам взобрался на бабу и улетел с ней в Австралию. По-моему, его звали Сергей Златовлатов. Он улетел, а я вот остался. И передо мной вытянулся и замер мертвый и черный, с одной лампочкой, тускло освещающей откуда-то сбоку, откуда-то из-за угла, коридор… Коридор упирался в ботинки сидящего в глубине мужчины, почти юноши, почти мальчика, почти гномика. Скоро я приближусь к нему, разгляжу его, и он покажется мне почему-то знакомым, но только называться он будет медбратом, будто бы братом можно называться… Да, именно своего брата я и вспомню, взглянув на его лицо, и буду звать его так же, но только шепотом. А он, видимо, расслышит то, что шепчут губы, и станет доброжелательнее относиться ко мне, нежели к другим: тайком подсовывать сигареты и спички и отправлять письма, написанные неизвестно кому.
Но пока он еще далеко, меня ведут к нему, а я веду пальцем по стене, конечно же не замечая, что за пальцем тянется кровавый след.
Меня вводят в палату, напоминающую спортзал, зачем-то забитый до отказа железными койками; но лежащие на них люди меньше похожи на спортсменов, а больше на спеленутых младенцев разных размеров.
Я раздвоился, а поэтому человек, сидящий в конце коридора, подошел не ко мне, а к нему и сделал ему укол. Боли он не почувствовал, только снова что-то знакомое мелькнуло в прикосновении пальцев этого человека; и волосы его напоминали волосы утопленника…
…И я все понял и не стал расспрашивать его ни о чем. Он положил мне на лоб стальное полотенце, и я закрыл глаза, чтобы видеть только себя. Но я видел и пляж. И его, но уже не в белом халате, а загорелым и голым; он был красивее меня: на этом-то я и попался. Стоял почти засороковой июль, какой я и назвал тому кретину в лохматой шапке. Я долго повторял это число про себя, пока не понял, что угасаю. Я угасал вместе с пляжем и уходящим к воде моим стройным братом, будто бы он действительно был моим братом, а пляж — пляжем и будто бы моя любовь действительно была любовью, а не предсмертными судорогами, а его уход в далекую воду был не уходом, а приближением к тому дереву, под которым я сидел и думал или бездумно лежал, как моя любовь, которая сейчас тоже лежит (а может, и спит) в чужой постели и не зовет меня: она словно усохла и дряхлой, незнакомой старушкой завернула за угол дома. И нет ее…
Когда я проснулся, то вдруг сначала почувствовал, а потом (но без ужаса) осознал, что ум души остался во сне, что во сне он покинул меня. Я лежал под одеялом холодный и холодно размышлял: «Неужели тебе так уж и важен ум души твоей?»
Но посторонний голос говорил: «Фиалки, маки, маргаритки, это так: ум души никогда не покинет тебя, даже если ты по-настоящему лишишься рассудка. Поэтому тебя и привезли сюда, привезли, чтобы ты осознал и осмыслил сумятицу мыслей и чувств. И я скоро вернусь к тебе, очень скоро…» — Так говорила Мария?
И он лежал, закрыв глаза, не боясь, но предчувствуя приближающееся раздвоение… Какой-то посторонний звук, от голоса ли или от щелканья шлепанцев по коридору, пружинил его тело, так что оно задрожало, а внутри все заныло, но не больно, а сладко, как в прошлом. И опять посторонний звук. «Может, это птица за окном долбит клювом заледеневший карниз, словно мое сердце?.. И ей никак не достучаться». Тогда он чуть отогнул одеяло с левой стороны, и птица смолкла, а он увидел женскую грудь под одеялом и тут же прикрыл ее…
За окном было бело, и кто-то сказал из угла палаты, что сегодня воскресенье, зимнее и свежее, как мороженое, воскресенье. Тогда тоже было воскресенье, но только засорокоиюльское, яркое и пляжное. Финский залив яркими блестками слепил глаза, и я надел темные очки, и они не только оберегали мой осторожный и затаенный взгляд от постороннего мира, но и давали возможность беспрепятственно восхищаться стройностью твоего тела, на котором вспыхивали капли росы после недавнего купания: вот — на плечах, на спине и ногах. Потом я смотрю, как ты уходишь к заливу, и я заклинаю твое далекое, плавающее в бесконечном водном пространстве сердце: оно ведь не откликнется на мой зов — оно будет плавать, подчиняясь твоему упругому, сильному телу, взмахам загорелых рук и радостному оскалу зубов, которыми ты сгрызаешь по кусочку мое собственное ненасытное и — да! — жестокое сердце.
Ты уже маленькая точка на воде.
Но вот точка стала обретать формы твоего тела — ты опять приближался ко мне. Волосы облепили твою голову темными, каштановыми водорослями. И мне на секунду кажется, что передо мною — утопленник…