Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

…Ну, конечно же, вчера, да, именно вчера — стояла дивная над летней Невой погода. Он и еще двое его приятелей, — одним из них был Сергей, который и выпросил у тетушки Васи пятерку, хотя та терпеть не могла Сергея, наверное инстинктивно чувствуя, что он может что-то надломить во мне и надолго разлучить нас с тетушкой, — решили выпить у стены Петропавловки, что и исполнили, поочередно передавая из рук в руки сначала одну бутылку красного вермута, а после другую. Затем пришла идея освежиться в невской воде. Уже почти потухли и стухли белые ночи, так что в наступившей июльской темноте плечи, ноги и руки взлетали вверх, будто приветствуя и заманивая черные небеса и дразня их. Его смешной пес скотчтерьер — тоже Вася, — которого тетушка Вася-Бася-Василиса кормила, чавкая вместе с ним, колбасой, сейчас терся шершавым носом о ноги Сергея и различался коротколапым привидением, в котором угадывался тайный смысл предстоящей дьявольски-искусной метаморфозы… Пес поднял свою умную морду и сказал, что, когда двое снимут трусы, он гавкнет два раза. «И тогда я тоже могу снять трусы?» — спросил я. «Да», — ответил пес, ибо заранее знал, как устроен его хозяин, стеснявшийся раздеваться при всех догола. Призрачно вспыхивали в ночи ягодицы моих приятелей. Вот десятикопеечными полыхнула под дальними фонарями невская вода, в которую с шумом бросились два тела. И тогда я разделся. Пес отчаянно завизжал, глядя на меня: у меня, оказывается, уже было чуждое ему тело. А я тогда этого не заметил и побежал к воде. В воде ко мне подплыл Серега и что-то сказал. Я не расслышал, но понял, что тот все уже знает, сразу выскочил из воды и, торопливо одеваясь, стал рассуждать, что же умнее, птичий клюв или женский лобок. И только сейчас я себя разглядел. И отождествил с Марией.

Часть 2

9

Он чувствует, что его мочевой пузырь вот-вот лопнет от появившегося нежданно позыва. Освободить его! Но как? Не пойдет же он-она в мужскую уборную, тем более что он-она не знает, где эта уборная находится.

Наверное, только по этой, а не по другой причине он помчался в город; да — ему нужно было освободиться от этого кошмара, от этой нестерпимой боли внизу. Он бежал по Литейному к мосту. Но почему к мосту? В память о боли или в память о счастье? Может, потому, что еще недавно они с Марией гуляли по нему? Вот он идет и размахивает клетчатым платком, а Мария (у которой от него ребенок) не любит его и все же разделяет с ним путь, чтобы тем самым теснее прижаться к брату его, Сергею. Он тоже не любит Марию и своего ребенка от нее, но он знает, что у нее в сумочке лежит бутылка «Айгешата». Но сначала нужно освободиться. И он мочится вниз, в воду, по-мужски, и, облегчившись, выклянчивает бутылку у Марии. Пробка сорвана, и вино шумно вливается в горло. Потом пустая бутылка летит вниз с моста. Но теперь — нет! — он не бросится вслед за нею…

…Его разбудила нестерпимая боль в руке и горячее что-то под спиною и задом. Ему сделали укол, поменяли белье, а когда стали переодевать, он почти не сопротивлялся, потому что опять стало клонить ко сну, и только перед тем как отплыть куда-то, он увидел, что у него опять все мужское. Он слабо улыбнулся, потому что по-настоящему обрадоваться уже не мог.

Нет, его не тянуло в город: просто была какая-то необходимость очутиться вновь на мосту.

Но куда ты идешь, улыбающийся и счастливый, приветящий всех? Неужели ты не чувствуешь, не видишь, что весь открыт для подстерегающих тебя обид и издевок? Сбрось улыбку свою в траву. Нет травы — брось на асфальт, пусть ее подбирает другой, более сильный или более глупый, и улыбается всему городу, всем людям, всем фабрикам и заводам, но ты не приветствуй каждого своей радостью — и тогда не каждое слово, а значит, не каждая обида достанет тебя. Но он шел и улыбался, видимо, оттого улыбался, что знал — в городе он только гость; а друзья появляются для мимолетного — «Здравствуй» и затем исчезают, как симпатические чернила с симпатично-белого листа бумаги; знал, что в городе его ждет только тетушка Вася, которую ему не хочется тревожить своим появлением. И еще он улыбался чему-то неясному и, не сворачивая, шел по идиотскому Литейному с его узкими, непроходимыми тротуарами, шел к мосту. Ему кажется, что если он пройдет его весь от начала до конца, то станет самым счастливым человеком на свете. Он выпил по дороге вина в небольшой забегаловке, затем, перейдя Литейный, зашел в ресторан и выпил две рюмки коньяка подряд — денег теперь у него много, что их жалеть. Он даже бросил на асфальт, будто нечаянно, смятую пятерку, чтобы ее подобрал тот, кому так же неприютно в городе, как и ему, но который не идет к мосту, потому что ему там нечего делать.