Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

— А какая доводит? — рассмеялся Симагин. — Доведет и бросит? А потом что с добром делать? У меня нет времени на добродетели, дай бог в пороках преуспеть.

— Ладно, тебе жить. Зачем звал? — сухо спросил Борис Тимофеевич, вдруг вспомнив прежние свои обиды и твердо решив больше не сносить ни одной.

— Экий ты прыткий, — улыбнулся Симагин, — посиди, я приготовлю антураж для разговора.

Оставшись один, Борис Тимофеевич прошел по комнатам, стараясь не задеть, не коснуться пыльных вещей, и остановился перед станком. Холст запечатлевал натюрморте жареной рыбой и глиняной кружкой. Задний план — фиолетовая драпировка, цветущая ветка березы в молочной бутылке, оплывшая свеча в стакане и полупустая пачка «Авроры» — был еще не прописан до оттенков, набросан в основном цвете, но рыба на широком блюде и глиняная кружка были выполнены настолько осязаемо реально, что ничего не оставалось, как протянуть руку. На ощупь рыба была теплой, а на вкус хорошо прожаренной. «Где он, проходимец, треску достает?» — машинально подумал Борис Тимофеевич и взял с картины глиняную кружку. Молодое, бодрое, энергичное вино защекотало в переносице и загуляло в голове. Улыбаясь, Борис Тимофеевич сел в кресло, поставил кружку на полированную столешницу и принялся обсасывать рыбий хребет.

Вошедший Симагин увидел пьющего Бориса Тимофеевича, медленно перевел взгляд на пепельницу, откуда торчал рыбий хвост, опасливо обернулся посмотреть на станок, обнаружил опустошение в картине.

В мастерской напряглась минутная тишина.

— Конечно, — сказал наконец Симагин и поставил бутылку на стол. — Мне говорили, что ты все можешь, но я не верил.

— Извини, Коля, сам не знаю, как получилось. Картину испортил.

— Не стесняйся, чего там. С нами, ремесленниками, чем проще, тем убедительней. Еще напишу. Кружку я писал по памяти, теперь натура есть. Ты сиди спокойно, пока еще чего-нибудь не натворил.

— В плохих романах, — говорил Симагин, наполняя рюмки, — под коньяк полагается вести глубокие разговоры с тайным смыслом и подтекстом.

— Мне без разницы, — пожимал плечами Борис Тимофеевич, — со старым другом и помолчать приятно.

— Пей, — поднял рюмку Симагин. — За тебя. За будущее. За удачу.

— Как будто, — проворчал Борис Тимофеевич, — у кого-то из нас есть будущее.

Однако задержал дыхание и выпил.

Симагин пододвинул тарелку с яичницей, оперся локтями о стол, смотрел, как Борис Тимофеевич тычет вилкой.

— Я знаю все, — сказал Симагин.

— Вот как? — удивился Борис Тимофеевич. — И что ты хочешь за это все?

— Не продается, — подмигнул Симагин. — Первое: ты вхож в будущее. Второе: ты бывал в домике на лужайке. Третье: ты способен материализовать вымысел. Четвертое: ты добр не по необходимости, не по принуждению, не по правилам игры в мораль, а по естественному влечению сердца. Следовательно, ты настолько свободен, что тебе не место среди нас.

— На что ты намекаешь? И при чем здесь ты?

— Все объясню. Хочешь еще выпить?

— Нет.

— Тогда угостимся. — Симагин перегнулся к этажерке, вытащил лежавший сверху плотный лист бумаги и положил на стол. На белом листе не было изображено ничего, кроме двух больших, с виду спелых яблок.

Борис Тимофеевич усмехнулся, снял с листа яблоки, одно подал Симагину, второе надкусил.

— Антоновка. По-моему, перележала.

— Да, — согласился Симагин, — рисунок старый.

— Забавно. Надо будет научить этому Лину. Тогда проблема ужина решится раз и навсегда.

— У Лины не получится. Ни у кого не получится.

— Жаль, — задумчиво произнес Борис Тимофеевич, — насколько жизнь тогда стала бы интересней.

— Санкта симплицитас! — воскликнул Симагин. — Воистину нищие духом наследуют мир. Ты уже давно мог не работать. С момента сокращения.

— Я не знал. И потом… не могу же я пользоваться тем, чем другие не могут воспользоваться.

— Ишь ты, праведник. А кто доносы писал?

— Я. — удрученно согласился Борис Тимофеевич. — И на тебя сочинил. Но, честное слово, там ни слова правды. Одно вранье!

— Вот-вот.

— Боже мой! — воскликнул Борис Тимофеевич с неподдельным ужасом. — Я оставил папку с сочинениями про тебя у домика на лужайке! А что, если вместо Сергея Алексеевича туда явится кто-нибудь другой?

— Не угрызайся, — примирительно сказал Симагин. — Обратного хода у времени нет. Да мне в высшей степени наплевать на твои художества. Может, это хорошо, что именно ты дурочку валял. Другой мог делать это серьезно.

— Но откуда ты узнал про меня?

— Узнал, и все. Точка. Теперь слушай внимательно. У тебя есть ангел — хранитель?

— Черт его знает, — улыбнулся Борис Тимофеевич. — Может, и есть. Как у всех. Хочешь взять напрокат?

— Нет. В ближайшие дни, даже возможно часы, твоему ангелу-хранителю придется засучить рукава и поработать как никогда. В последний раз.

— Не стращай, Николя. Меня в жизни столько стращали, что и у моих внуков образуется иммунитет против страха.

— Я не пугаю, Боб. Это не треп, а реальность. Факт, против которого не попрешь, а если и переть, так открыто, грудью. И до счастливого конца.

— В конце счастья не бывает. Счастье — это движение, а не остановка. Процесс, а не результат, — упрямо твердил Борис Тимофеевич.