Коллекционер сердец

Она часто сидела в постели, читала или работала над докладами, делала также разного рода выписки и заметки для своей секретарши, чтобы та наутро набрала их на компьютере. Юнис не считала себя человеком одержимым, живущим исключительно ради работы, но она находила истинное удовольствие в этих ночных бдениях; в такие моменты весь окружающий мир сужался до пятна света, отбрасываемого лампой на постель. Я люблю свою работу, отношусь к ней с уважением, поэтому и добился таких успехов – некогда эти слова страшно удивили Юнис. Так говорил отец; теперь же и сама она могла сказать о себе то же самое, хоть и избегала подобных выражений – люблю и уважаю свою работу, вот почему добилась в ней успеха. Однако какая ирония: в душе ее постоянно сидела заноза, и вызвано это было присутствием в доме странного существа, которое она спасла и продолжала оберегать. И оно ничего не знало о той, другой, профессиональной ее жизни. Да ему плевать. И почему, собственно, это должно его волновать?…

Около часу ночи и уж обязательно в два веки Юнис становились тяжелыми. Предметы в комнате обретали неясные очертания, превращались в чередования света и тени. Где-то совсем рядом слышалось сдавленное ииии, слабое царапанье у двери. Юнис понимала, что теряет сознание, а следовательно – и контроль над собой; понимала, что это опасно; однако была просто не в силах противиться сну, сколько бы ни трясла головой, ни хлопала себя по щекам, ни пыталась держать глаза открытыми. Черная, как сажа, волна поднималась и увлекала ее за собой.

«Ловушка для снов» у изножья кровати! Днем она не вспоминала о ней, никогда не думала, не собиралась снять. А по ночам было уже поздно.

Итак, она проваливалась в сон и была совершенно беспомощна. А он, разумеется, этим пользовался.

Нагло входил в спальню, одним толчком распахнув дверь, словно никакой двери не было вовсе.

Теперь создание можно было назвать физически полностью созревшим. Это совершенно очевидно. Днем он казался одним, с этим своим жалобным блекотанием – ииии, иииеа, – но по ночам становился совсем другим. Размером со взрослого мужчину, с некрупными, но мускулистыми руками, грудью и бедрами, сплошь покрытыми жесткими черными волосками. Глаза горят, вот он сдергивает с Юнис одеяло и простыни – и это несмотря на все ее протесты; вот хватает ее так крепко, что кажется, вот-вот раздавит. По утрам выяснялось, что все тело у нее в синяках. Причем располагались они не как попало, а довольно причудливым рисунком. Он нашаривал губами ее груди – ей казалось, они у нее увеличились и кожа здесь стала особенно нежной, а соски были чувствительны к малейшему прикосновению, чего никогда не наблюдалось прежде. Живот Юнис становился скользким от пота, а там открывалось и потайное местечко между ногами, на которое она, дожив до тридцати семи лет, даже ни разу толком не взглянула, которое трогала лишь тогда, когда надо было помыться. Нет. Прекрати. Я ненавижу это! Это не я, не я!

Однако, к своему смущению, она вдруг осознавала, что крепко сжимает существо в объятиях, даже когда оно входило в ее тело – словно тонущий человек, готовый уцепиться буквально за все, что ни попадется под руку. Мало того, еще и судорожно обхватывала его сплетенными ногами. Иногда ее будил крик. Пронзительный женский крик, истеричный и беспомощный. Страшно слышать.

Юнис откинула простыни и одеяло – они душили ее. Настольная лампа все еще горела. Времени непонятно сколько – то ли половина второго, то ли четыре утра – самый разгар ночи. Влажное молчание ночи. Абсолютное, непередаваемое словами одиночество ночи. Дверь в комнату Юнис снова закрыта. И разумеется, заперта.

Но и от постели, и от самой Юнис пахло им. Сырой омерзительный запах. Знакомая до тошноты вонь перезрелых персиков. Надо принять душ и смыть с себя эту влагу и запах, промыть каждую клеточку, каждую пору кожи.

У изножья кровати висела «ловушка для снов». Хрупкая, точно птичье гнездышко. Шелковистые перышки трепещут от дыхания Юнис.

– О Господи! Если ты есть, Бог, помоги мне, помоги!

И вот в начале мая за ленчем в академии настал момент, когда беседа за столом вдруг стихла, и через секунду Юнис с беспокойством заметила, что все присутствующие, в том числе и проректор, смотрят на нее. Ей задали какой-то вопрос? И если да, то кто? Или она грезила наяву, рассеянно поглаживая подбородок, который немного болел? Проректор, лысеющий добродушный мужчина, всячески опекавший Юнис Пембертон, поскольку именно ее наметил себе в преемницы (и тогда она стала бы первой женщиной-проректором за всю стосемидесятилетнюю историю академии изящных искусств), сочувственно и понимающе улыбнулся. И чтобы избавить Юнис от смущения, обратился к другому гостю и спросил: «Ну а вы что думаете по этому поводу?» Ну и так далее, в том же духе, и неловкий момент прошел.