Коллонтай. Валькирия и блудница революции

В дневнике Александра записала 30 июня: "Крым пришлось очистить, крестьяне не за нас. А кто за нас?.. Я уже в Кременчуге. Здесь штаб Ворошилова. Армейские начальники грызутся между собой. <…> Солдаты бегут из частей куда попало. Авторитет командиров падает… В Никополе нагнал нас Дыбенко со своим штабом.

С Павлом ведь не виделись после того жуткого часа, когда он с письмом от той, другой женщины уехал на фронт. Я была счастлива, что он цел и жив, никаких упреков ему не делала, только объяснила, что, если разлюбил, пусть скажет. Мы же соратники прежде всего, значит, должна быть честность и правдивость. Сказала, что и я рвусь на свободу от нашего брака.

Павел заплакал. Стали говорить о больших делах, а не о любви. Какая любовь — у него опять конфликт с Ворошиловым". Ворошилов командовал 14-й армией, куда вошла дивизия Дыбенко.

5 июля Александра записала в дневнике: "Еще новая задача: партия назначила меня наркомом пропаганды Украины, и вот я в Киеве… До Киева тащились больше недели… Не забыть, как на одной из небольших станций нам удалось захватить в плен несколько десятков белых. Начальник штаба дивизии Сергеев сказал мне:

— Я велел поезду двигаться немедленно, вы не вынесете картину, когда из живых людей делают котлеты.

Он был прав. Когда я слышала пулеметный огонь, направленный не против боевой линии, а на пленных, мне стало нехорошо.

Странно, когда убивают пленных людей… Была благодарна Сергееву, что наш поезд скоро отошел".

Александра, конечно, переживала, что убивают безоружных людей. Но не слишком горевала о жертвах. Ведь это все-таки враги.

В Киеве ее назначили на ту же должность, что и в Крыму — наркомом агитации и пропаганды Украины.

Сначала отношения с Павлом были почти идиллическими. Александра писала: "Вечером мы отправились погулять в Купеческий сад над Днепром. Белый от цветущих яблонь и черемухи, розовато-лиловый от сирени, весь наполненный одуряющим ароматом весны, сад этот был так хорош, что не хотелось уходить отсюда. Солнце уже пряталось, и его красноватые лучи, как огни прожектора, скользили по ровной глади Днепра. В ресторане над обрывом музыка играла старинный вальс…" Это был тот романтический Киев, который Михаил Булгаков запечатлел в романе "Белая гвардия" и в фельетоне "Киев-город" и который навсегда погиб с революцией. И Коллонтай чувствовала, что идиллия долго не продлится.

Вскоре в киевской гостинице "Континенталь" состоялась крутая разборка с Дыбенко. "Неужели ты думаешь, — сказала она, — что я не узнаю этот почерк? Подумай, сколько раз я читала бумаги, написанные ее рукой! Меня не ты поражаешь, а эта женщина!

— Да какая же это женщина! — воскликнул Павел. — Глупая, не знающая жизни девчонка! Но не ты ли, Шура, всегда говорила, что каждая женщина имеет свое право на счастье? Даже и мимолетное… Будь снисходительна к Тине.

Такого предательства собственной 18-летней секретарши, выступавшей посредницей в ее переписке с мужем, Александра не могла перенести. В Киеве как раз гастролировала Вера Юренева, и Шура пошла к ней поплакаться. А Дыбенко отправила записку: "Павел! Не жди меня и забудь. Воюй за наше светлое коммунистическое будущее, за счастье пролетариев всех стран". Он ответил из поезда, направлявшегося на фронт: "Шура, мой милый, мой нежно, нежно любимый Голуб. Скажи хотя бы одно: могу ли я взглянут на твои милые, родные очи? Скажи, осталась ли хоть капля любви в твоем сердце? Спаси меня, не дай погибнут. Иначе погибнет моя первая любов к тебе. Скажи хоть слово, разреши хоть слушат звук твоего милого, нежного голоса. <…> Шура, милая, ты хорошо знаеш я не могу жить без тебя. Шура мой Голуб, мой милый, милый Голуб, знаеш ли ты что происходит в моем растерзанном сердце? Знаеш ли ты эту светлую любов к тебе? Нет и тысячу раз нет, для меня нет никого другого, кроме тебя, Голубя. <…> Милый Голуб не дай погибнут мне. Дай ответ скорее. Знай что твое письмо был мой надгробный акт. Вечно твой нежно нежно любящий тебя Павел".

Вскоре от Павла приехал новый посыльный, и Александра сообщила, что ответа не будет. Тогда посыльный передал новое письмо: "Шура, милая, милая, дорогой, нежный Голуб, в минуту выезда на рассвете в бой пишу тебе и вижу твои страдания. Мне никого другого не нужно, другой у меня нет. <…> Я умоляю, чтобы в этот день когда у меня больше нет моего Голубя, нет смысла жизни, пусть меня сразит пуля на посту — твоего верного, нежно любящего тебя. <…> Это для меня единственное спасение и единственная радост. Прощай мой милый Голуб вечно вечно твой Павел.

Сегодня бой за обладание Екатеринославом. Потерю сизого Голубя я не сознавал только в разгаре боя. А забывал, что я один и только в эти минуты мне казалось что ты попрежнему любиш меня что ты мне близкая и родная. Но вот кончался бой и мысль обжигала меня зачем я остался, вед я никому не нужен. И в эти минуты больно становилось в душе сознавая что я одинок и есть только одно дорогое и близкое и незаменимое существо, во имя которого я готов переносит все. И теперь <…> я хочу сказать только тебе, что любов к моему Шурику становится все сильнее.