Колодец с живой водой

Готовое тесто мы резали на небольшие порции, раскатывали как лепешку и посыпали сверху коричневым сахаром, корицей и каким-то особым сыром, который буквально рассыпался на крупинки, а пах так, что я невольно морщил нос и мысленно клялся себе, что «это» я пробовать ни за что не стану. Последняя операция состояла в том, что каждую лепешку мы сложили треугольником, так что сахар и сыр оказались внутри. Всего у нас получилось примерно полсотни таких треугольников, которые Лина выложила ровными рядами на противни. Пауло, который все это время продолжал топить печь, вооружился длинной палкой и, откинув в сторону раскалившийся докрасна кусок жести, который закрывал главную топку, выгреб угли на землю, залил водой, а потом сноровисто очистил топку и поддувало от золы с помощью специальной щетки. Когда внутренность печи оказалась совершенно свободной (а по моим расчетам, температура внутри составляла градусов восемьсот-тысячу и должна была продержаться на этом уровне еще не меньше часа), Лина стала передавать Пауло противни, а он с помощью еще одного приспособления, похожего на плоскую деревянную лопату, отправлял их в топку. После этого Пауло снова закрыл печь железными листами и, крайне довольный собой, вытер проступивший на лбу пот. Еще пару минут он просто стоял, отбивая ногой какой-то ритм, потом снова отбросил в сторону железные заслонки и, используя металлический крючок на узком конце своей «лопаты», стал вытаскивать противни, зацепив их за угол, а Лина расставляла их на столе, чтобы они остыли. Минут через пять, вооружившись салфеткой, она взяла с одного из противней румяный, поджаристый пирожок и протянула мне. Я с сомнением оглядел наше изделие, но исходящий от него запах был таким соблазнительным, что я поскорее вонзил в него зубы.

За последующую четверть часа я съел восемь пирожков. Съел бы и больше, но в меня больше не влезло. Поглаживая раздувшийся живот, я сказал:

– Отличное печенье, двух мнений быть не может. Особенно удалось тесто, ты не находишь?..

Чувствуя приятную сонливость, вызванную резким ростом уровня сахара в крови (я, впрочем, знал, что это быстро пройдет), я вновь поразился простоте и безыскусности той жизни, которую вели Лина, Пауло и их соседи. Казалось, у них не было сложных проблем и безвыходных положений, над которыми нужно долго ломать голову, а радость и удовольствие легко достижимы. Главное, никаких особых усилий для этого предпринимать было не нужно, достаточно лишь замесить тесто, посыпать сахаром и корицей и сунуть все это в печь на заднем дворе.

Заметив, что мои глаза закрываются сами собой, Лина усмехнулась и показала на натянутый между двумя деревьями гамак:

– Сейчас тебе лучше всего поспать.

Я не стал спорить и завалился в гамак. Заснул я мгновенно и проснулся только часа через три. Приподняв голову, я открыл один глаз и увидел, что Лина сидит рядом на пластиковом стуле и пришивает заплатки на старую юбку. Собрав волю в кулак, я сел, но сразу подумал, что слишком поторопился, и снова улегся, свесив одну ногу вниз, чтобы можно было раскачиваться, отталкиваясь от земли.

Лина показала в мою сторону иглой на длинной нитке, прищурилась и улыбнулась:

– Я вижу, жизнь в Никарагуа влияет на тебя благотворно.

Возразить мне было нечего, да я и не собирался.

* * *

К середине второй недели Сэл настолько окреп, что отправился вместе с Линой на плантацию, где она вела прием в своей импровизированной клинике на площади перед бараками. Что касалось нас с Пауло, то мы, воодушевленные своими последними достижениями, продолжили расчищать колодец. Как и раньше, Пауло держал веревку, я орудовал затупившейся лопатой, а Изабелла развлекала всех по очереди.

Сэл продолжал меня и удивлять, и радовать. Время от времени он, правда, устраивался подремать на заднем сиденье отцовского внедорожника, но в остальное время активно помогал Лине осматривать больных, болтал с Пауло, посылал мне на дно смешные записки, которые клал в ведро, и играл на большом жестяном ведре для местных детей, которые с удовольствием танцевали какие-то латиноамериканские танцы.