Колодец в небо

Ее не волновали чужие уши, слышащие дыхание их любви. Ее не волновало ничего, кроме него. Она влюбилась. Влюбилась так, что готова была, по чьему-то грубому, но точному определению, ему ноги мыть и эту воду пить.

Алик. Алик. Алечка. Олег.

Он был лучше всех. Старше – поступил после армии. Красив как бог. И голос, этот ворожащий, до мурашек по спине ворожащий голос с легкой хрипотцой. Эти бешеные аккорды его струн, когда он начинал на очередных ночных посиделках под гитару петь. Этот жар в груди, когда им довелось впервые репетировать любовную сцену. И это душащая ее ревность, когда мастер курса, несколько раз оборвав, отправил ее на место: «Не то! Пока посиди, посмотри. Егорова, покажи-ка ты!» И вызвал в пару к Алику эту дуру Аньку, претендующую на лавры «первой героини курса». А ей стал объяснять, что амплуа героини не для нее. «Вам, Жанночка, характерные роли для себя выбирать стоит. Вы, спору нет, умница-умница, красавица-красавица, но не героиня! А темперамента бездна! Ищите полигон для применения собственного темперамента в мирных целях, иначе сгорите на собственном огне».

Старый козел. И весь этот собственный огонь, весь этот не в мирных целях использованный темперамент клокотал в ней, пока Анька Егорова, вполне по роли, при всех целовалась с ее Аликом. А она аж подпрыгивала, усидеть не могла, тетка Алевтина в таких случаях говорила, что у нее в одном месте шило. В детстве она смеялась и выворачивала шею, силясь разглядеть, где уж у нее там шило, что усидеть не дает. Теперь ее шилом была ревность. Хотелось вскочить с места, обежать игравших в центре учебного зала свою сцену, чтобы проверить, взаправду ли целуются? И еще узнать, наливаются ли у Аньки груди и становится мокро между ног, когда Алик кладет ей на спину руку, как это от любого его прикосновения происходит с ней, с Жанной?

С Анькой ее милый целовался всерьез. Потом Катька Копытова донесла, что Егорова хвасталась в курилке, что «целуется Бехтерев – умереть не встать». Дура. Он и все прочее делает – не встать. Потому что встать сил нет и желания нет, а хочется лишь лежать, лежать, рядом с ним и под ним лежать, и пусть все длится, длится, длится…

Так она и пролежала три курса. Однокурсницы тем временем не лежали. Кто не хотел ехать поднимать провинциальную Мельпомену, попристраивались в столичные театры. Кому с театрами не повезло, хотя бы во дворцы культуры и дома не отмененных еще в ту пору пионеров просочились, лишь бы остаться в столице, лишь бы показываться, расталкивая других руками и ногами, лезть наверх, всеми правдами и неправдами выпрашивая себе пробу в театре, на «Мосфильме» или на телевидении.

Ее пробы не интересовали. Ее интересовал лишь Алик. Она раз и навсегда уяснила – он гений. Разве может быть иначе?! Алик гений, но, как и все в этой стране, гений непризнанный. Пока. Но все придет – и слава, и деньги. И этого всего будет много-много. И рядом с гениальным актером всегда и везде будет его верная спутница. И никаких там разводов и прочих богемных адюльтеров. А красные дорожки, Канны, «Оскары» и прочая бурда, это все лишь в придачу к их умопомрачительной любви. Пусть это будут не ее «Оскары», но на красных дорожках в беспредельно открытом – благо у нее есть что открыть – платье она будет идти рядом с ним.

Жены звезд – они же не меньшие звезды, а без Алика ей ни дорожек, ни статуэток не надобно. Женский актерский век краток. Были они звездами, те погасшие, нелепо размалеванные стареющие тетки, которые теперь сзади нее стоят в очереди к окошку администратора в Ленкоме, но она показывает свой студенческий, по которому бесплатный входной билет ей положен, а они по-прежнему торгуют своим некогда хорошо узнаваемым лицом. Только дают за это лицо раз от раза все меньше и меньше. Когда-то лицо менялось на обожание толпы, теперь и на контрамарку едва-едва набирается.

И зачем ей такая слава?! Нет уж, рядом с гениальным да еще и любимым мужем Москву и ее мировые окрестности покорять сподручнее. А они оба приехали покорять Москву.

Оба были провинциалами. В отличие от живущего с Аликом в одной комнате нелепого питерского интеллигентика, у которого на лбу было написано, что он «мальчик из хорошей семьи», они росли не в столицах. Алик в заводском районе большого промышленного города рядом с заводом – гигантом отечественного машиностроения, она в шахтерском поселке внутри сложившегося из таких же шахтерских поселков городка. И всей-то разницы между их детствами – металлурги вокруг водку глушат без просыху или шахтеры налегают на самогонку. Все остальное как под копирку – и потрескавшиеся стены уродливых пятиэтажек, и потрескавшиеся стены семейных отношений. В результате такого взросления не было в них ни чувства дома, ни тоски по оставленному где-то там городу детства, ни всех прочих заморочек, заставляющих комплексовать проведших свое детство за книжками деток из хороших семей. Оба знали, что надо переть напролом. Они и перли.