Колодец забытых желаний

– Мама!.. – Федор Башилов ну решительно не знал, как ему выразить любовь, а нужно было срочно выражать, и, подхватив мать, он провальсировал немного по тротуару.

Прохожие оглядывались и улыбались.

– Федор, что с тобой?!

– Ни-че-го, – произнес он по слогам. – Ничего особенного. Просто мне смешно, что Вика не любит католические храмы! Как можно любить или не любить… храмы? И какая разница, какой именно храм, если Он все равно там?

– Кто он? – живо спросила мать. – Твой старик со своей притчей?

– Он не старик, – весело возразил Федор и толкнул перед матерью стеклянную дверь ресторанчика. Внутри пахло кофе и какой-то вкусной едой. – Вот это я теперь точно знаю.

– Ты же сказал… старик? И зачем мы сюда зашли?

– Где-то здесь должна быть моя жена. И сюда приедет твой муж. Или ты хочешь, чтобы он искал тебя по всему Рив-Гошу?[4]

Шарманка на улице заиграла вальс, какая-то парочка, держась за руки и громко разговаривая, протиснулась мимо них к выходу, и лихой официант с подносом, уставленным кофейными чашками и стаканами, по-гусарски сказал его матери:

– Pardon, madam!

– Я что-то ее не вижу.

– Мама, найди самую красивую девушку в зале, это и будет моя жена!

– Господи, да что такое, – совсем рядом капризно выговорила Виктория, – я машу, машу, а меня как будто никто и не видит!..

Федор повернулся – она оказалась у него за плечом, сияющая от счастья, что он наконец пришел, розовощекая, вкусно пахнущая, неправдоподобно красивая, и он наклонился к ней и поцеловал.

Поцеловал всерьез, как целовал, лишь когда они оставались наедине, да и то нечасто. И была в этом поцелуе вся любовь, на которую он был способен, и радость оттого, что еще ничего не кончилось, а пожалуй, только началось, и оттого, что шарманка играет вальс, и пахнет кофе, и в сутолоке и толчее парижского кафе они вдруг остались одни в мире.

И она отвечала ему с серьезной и страстной поспешностью, словно они на самом деле были одни, словно для нее это было так же важно, как и для него, и она хотела сказать ему нечто такое, чего не могла сказать раньше.

Он ничего не видел и не слышал, он только знал совершенно точно, что она отвечает ему и чувствует то же, что и он.

И еще в этом поцелуе были все обещания, которые он мог ей дать, и одно, самое главное, – пока мы здесь и пока мы вместе, смешно и глупо страдать из-за того, что камень, который мы обтесываем, слишком велик и неудобен.

Пока мы здесь и пока мы вместе, мы будем радоваться тому, что нам дано.

Я еще не знаю, получится ли у меня и у тебя, я еще не знаю, хватит ли мне мудрости и сил, но одно знаю точно: Он в меня верит, и я никак не могу Его подвести.

Не могу и не хочу. Он ведь так понятно все мне объяснил!..

Его сильно дернули за руку, и чей-то голос сказал со сдержанным возмущением:

– Федор, прекрати безобразничать!

Он оторвался от своей жены, но еще некоторое время таращился на нее совершенно бессмысленным взором, а потом вздохнул и оглянулся.

У матери был смущенный вид, даже вуалька дрожала, зато официант громко и одобрительно провозгласил:

– C’est magnifique![5] – и поаплодировал немного, а Федор с ним расшаркался.

– Дамы! Давайте уже сядем, а то мы собрали очередь желающих пройти на выход! – И он подхватил обеих под ручку и стал протискиваться к окну.

Виктория сияла и тихонько пожимала ему пальцы – так, чтобы мать не заметила.

– Господи, – пробормотала мать, – а я и не знала, что ты такой… безобразник! Вика, почему ты его не перевоспитываешь?!

– Да ладно, мама, – пробормотал Федор Башилов, – не переживай. В конце концов, все дело только в подходе!