Колодезь

Боль набегала вместе со звоном, хотелось закрыть глаза и вновь провалиться в потусторонний мрак, но неудержимая тошнота, начавшая сотрясать тело, не давала забыться. С трудом оклемавшись, Семён огляделся. Никого рядом не было, тати скрылись, уведя с собой коня. И не было ни сабли, ни денег, ни дорогой одежды — в одном исподнем оставили его лихоимцы. Как же такое могло случиться? — ведь не первый год живёт на свете ходжа Шамон. И вдруг, словно не знающий жизни молокосос, повернуться спиной к разбойнику! У него же на морде написано, кто он есть перед прохожими людьми, да и не скрывали казаки своего промысла. Верно говорят — старый, что малый. Разомлел от родного говора.

Что же теперь делать? Вернуться в Тарки, объявить, что ограблен разбойниками, лишился всего и сам едва жив остался? Шемхал переполошится — это же позор для владетеля перед всеми правоверными, что собинного гостя, приближённого великого хана на его земле догола раздевают… Сразу всё появится: и деньги, и одежда, и новый конь. Сабли, конечно, такой уже не нажить, да много ли в ней корысти, на старости лет? Хватит уж, повладел, попроливал кровушки.

Да, конечно, так и должно делать. Заново обрядиться, а потом снова по-воровски бежать через границу, и тут уже следить в оба, чтобы и близко русского духа не было. Так будет по-умному… вот только с души воротит от этакого ума. Кто скажет, не господь ли это гордость смиряет, чтобы приобретённое не покрыло ржавчиной сердце? Или просто такой прилучился ему жребий: голый с Руси уходил, голый на Русь вернулся. Видать, придётся в родных краях милостыней побираться.

Семён поднялся, отёр с бороды кровь и блевотину, выискал в кизиловых зарослях сухую палку — в помощь ослабевшим ногам, и поплёлся на полночь, туда, где ждала родина.

Плохо шлось, трудно. Голова нестерпимо болела, каждый медленный шаг отдавался в затылке, хотелось ощупать темя, проверить, да не расколота ли башка напрочь, так что мозги текут на дорогу, пятная пыль.

«Не дойду, — отвлечённо, как не о себе подумал Семён. — Тут мне и лежать…»

— …алла!… — дальним отголоском досёсся крик муэдзина.

Боже, и здесь от них спасения нет! Звонко как вопит, зовёт правоверных к намазу. Попробовали бы христиане этак в турецких или же персидских краях шум подымать — мигом бы и сами священники, и колокола лишились бы языков. А православные слушают бусурманские призывы и терпят.

— …алла!… — летит над колючими зарослями призыв. — Молитва лучше иных дел!

Тропа вывела к невеликой татской деревушке. Мазанки с плоскими крышами, чахлые сады, бахча… Облупленная от старости мечеть пустая стоит при дороге — никто не пришёл на тщетный призыв.

Семён уже не шёл, тащился, как раненый беюк-адам, стремясь лишь забиться в какую ни на есть щель, чтобы не подыхать прямо на дороге. Уже ни о чём не думая, свернул к мечети. На стук калитки вышел горбатый сторож, с испугом уставился на небывалого прохожего. То ли нищий пришёл, то ли бай — не разберёшь… Спутанные седые волосы запеклись кровью, нижняя рубаха из драгоценной хорасанской бязи, что дороже шёлка и белей виссона, разодрана и заляпана грязью. Сквозь прореху ясно виден висящий на шнуре медный крест с непонятными буквами — не арабскими и не русскими.

— Защиты и покровительства… — прошептал Семён, ухватившись за калитку, чтобы не упасть. Сторож попятился, но, помня закон, ответил:

— Во имя Аллаха всемилостивейшего!

— Аллах акбар… — произнёс Семён прежде, чем тьма поглотила его.

* * *

Три недели таинственный прохожий пролежал в балахане, выстроенной позади мечети. Всё это время горбатый Мамед-оглы ухаживал за ним, кормил жидкой кашицей, менял на разбитой голове повязки. Приходил мулла, приносил целебную мазь с толчёной викой и аристолохией, сидел у постели, качал головой, слушая бред на семи языках. На вопросы Мамеда-оглы, что за обрезанный христианин к ним явился, отвечал коротко: «Аллах велик!», — а когда Семён чуть оклемался, велел отпустить его, не расспрашивая ни о чём. Всё равно, Аллах знает сердце человека, а люди не знают. На дорогу Семёну дали немного просяных лепёшек на кунжутном масле и какую ни есть рванину, прикрыть наготу.

В таком виде, никого больше не тревожа и не возбудив ничьей алчбы, Семён и ушёл в родной московский улус.

* * *

Крест стоял прочно, глубоко вкопанный обожжённым комлем в суглинок: струганый конёк защитил его сверху от осенних мозглых ситников, и деревянный знак нерушимо высился при дороге, памятуя проходящим о горестной судьбине грешной великомученицы Фроськи. Помолись, прохожий человек, ежели умеешь, хоть и не велено молиться за божьих ослушников.

Семён присел на холмике, положил руку чуть ниже перекладины.

— Здравствуй, Фрося. Не забыла ещё меня? И я не забыл. Навестить пришёл.