Колодезь

— Ой, деда, какой вы кудной! Я уж давно свиньи не боюсь, пусть она меня боится. Я её и зарезать умею, и колбасы коптить, и ветчинки насолить — всё могу.

— Так ведь свиньи-то, Луша, разные бывают. Мне уж рассказали: захотел тут тебя один хряк схарчить. — Семён увидел, как переменилось Лушкино лицо и поспешил бодро добавить: — А мы ему не дадимся, зря слюни точит.

— Деда, миленький!… — Лушка прижала кулачки к груди. — Они ж всем миром приговорили меня отдать. Я уж плакала-валялась — никто не смилостивился. Хоть в петлю лезь. Закопали бы при дороге, рядом со старым крестом… говорят, там тоже с нашего дома девка лежит.

— Жена моя там схоронена, — через силу произнёс Семён. — Потому и пришёл за тобой. Но ведь я, Луша, сам по миру Христа ради побираюсь. Не побоишься со мной идти?

— Не, деда! Ты только забери меня отсюда!

— Было бы что забирать… Я тебя саму в котомке унесть могу, вместе со всеми пожитками.

— А дом как же? Дом ещё крепкий, на деревне завидуют.

— Вот мы им дом и оставим, пусть не завидуют. Старики говорили: зависть — грех смертный.

— Правильно, деда, чего нам завидовать!

Из дому вышли задолго до света, чтобы не смущать деревню прилюдным бегством. Добра в котомке у Семёна прибавилось не слишком: всё, что можно, уже переехало в герасимовский дом; Лушка пошла в неведомый путь как была — в латаном сарафанишке и босиком.

К полудню были в Туле и, не задержавшись, потопали дальше. И лишь под вечер Лушка спросила:

— Деда, а куда мы идём-то?

— В царство Опоньское на Кудыкину гору, — ответил Семён. — Там коврижки с изюмом на ёлках растут, а имбирные пряники — на осинках.

— Да я серьёзно.

— А серьёзно, Душа, я и сам не знаю. В Вологду побредём. Там у меня старичок знакомый был, лет десять тому. Звал к себе. Коли жив, так у него притулимся. А нет — дальше двинемся. Свет не без добрых людей.

* * *

Деревня Хворостино если и изменилась, то не шибко. Для стороннего глаза всё осталось как прежде. Лишь шатровая церковь, прежде запертая, обрела священника, о чём и сообщила издали прилежным колокольным звоном.

День случился воскресный, людишки тянулись к храму, туда же поспешили и Семён с Лушкой. Где ещё, как не на паперти узнать о деде Богдане, а может, и денежкой разжиться от сердобольных подаяний. Хотя и под окнами не ленились лазаря тянуть, зная, что дома охотней подают.

Денежкой разжиться не удалось, и вообще, приварок был невелик, лишь в Марьяшином доме незнакомая молодуха подала ржаную горбушку. А вести странников сами нашли. Горбатенькая старушка подсела к ним на ступени и спросила:

— Откуда путь держите, убогие?

— С Вологды, — ответил Семён.

— Ишь, как далёко! И чего вас, сердешные, в нашу глухомань занесло? Так по свету лытаете или идёте куда?

— Уж не знаю, как и сказать, бабушка. Может, слыхала, тут неподалёку хуторок есть, у меня там свойственник живёт, Богданом звать. Его навестить решили.

— Христос с вами, желанные! Богдан уж сколько лет как помер. И на заимке его никто не живёт, дурное место, поганое. Кум твой, не у церкви будь сказано, с нечистым знался, потому и жил на отшибе. Денег у него всегда было — труба нетолчёная, и всё нехристианские, клятые деньги. А как помер Богдан, так нечистый всё себе обратно забрал. Парни ходили клад искать, да ничего не нашли. А двоих и вовсе чёрт уволок: пропали, как не было. Идите-ка вы, милые, откуда пришли, не гневите господа.

— Вот, значит, как… — Семён перекрестился. — Упокой, господи, добрый был человек дед Богдан. Где похоронен-то?

— Там же и зарыт, на холму. Но вы туда лучше не ходите: пропадёте ни за грош. Люди сказывают, в заимке огонь по ночам светит, шум да треск идёт, гусли да домры играют. А может, и врут всё. Я-то прежде к Богдану хаживала, по хозяйству помогала прибираться, покуда поп не забронил. Так я вам прямо скажу — никакого волхвания и шаманства я там не видела. Душевный старичок был и содержал себя строго. Но, если размыслить, так Меркуха Агафонов и Ванька Ворохеев там навсегда пропали. Мужики ходили искать, так лопаты возле дома нашли, а самих нет. Хотели домишко спалить, да забоялись, ушли подобру-поздорову. С тех пор туда никто не ходит, боятся. Вот я вам всё как на духу доложила, за что купила, за то и продала, а уж вы сами решайте, что там правда, а что досужий язык сболтал.

— Мы с Лукерьей Никитишной не из пужливых, — Семён улыбнулся замершей Лушке. — Нас и людям не напугать, не то что черту. Пошли, Луша, навестим старика.

* * *

За десять лет стариков дом ещё больше ушёл в землю, заросли жгучей крапивы обступали его со всех сторон. Но дверь, хоть и не запертая, оказалась прикрыта, и это спасло дом от полного разорения ветром и дождём.

Путники приоткрыли дверь, завизжавшую на точёных журавелях, вошли в сени. В лицо пахнуло затхлостью, как из подполья.

— Не трусь, Луша, — сказал Семён. — Руки при себе остались, так и дом поправим.

Лушка недоверчиво оглядывала углы.

Труха на полу, в кладовушке остатки порушенной мышами крупы. Слюдяное окошечко почернело и совсем не пропускало света.