Колодезь

— Когда быдло мычит, его плетью покоят. Антипушка, всыпь-ка Никите десяток плетей за недоимство. А братцу его говорливому — сугубо.

— Пожитки со двора свозить или пусть сами продают? — деловито осведомился Антипа.

— Оставь покамест. Коли верно нет денег, что зря хозяйство зорить? Осенью накинем налогу.

Когда после порки братья, почёсываясь, брели к дому, им вновь повстречались воинские люди. Пятеро пестро разодетых всадников нагнали их на полпути.

— Эй, горемычные! — крикнул один. — Куда дорога ведёт? — К Долгому, — в один голос ответили Никита с Семёном.

— Ты тля!… — протянул один казак. — А Заворуй-то не соврал. И впрямь — Долгое!

— Чо я стану зря языком трепать, дурья твоя башка, — огрызнулся другой конник. — Да я тут каждый куст помню, да и меня каждая собака знает.

— Никак из своих кто, из голицинских? — спросил Никита.

— Был из голицинских, да весь вышел! — хохотнул казак. — Мне теперь Дон-батюшка заместо князя!

— Ты там, случаем, на Дону Ондрюху Игнатова не встречал? Он уж давно ушедши, лет с тридцать будет.

— Не, не встречал, — равнодушно отозвался казак. — Должно, помер, а может, в полон попал. Вот брат его, Сёмка, тот верно у турок. Своими глазами видал, как его в колодки забили и за море отправили.

— Сам-то ты кто таков? — спросил Семён, вглядываясь. — Никак Игнат? Жариков?…

— Какой он Игнат… — встрял весёлый казак, — рылом не вышел в Игнаты. Заворуй он, и все дела.

— Видали?! — не обращая внимания на насмешку, воскликнул постаревший и неузнаваемый Игнашка. — Помнят меня!

— Выплыл, значит, — сказал Семён. — А я тебя в мыслях давно похоронил, ты уж не серчай.

— Семён!… — завопил Игнашка. — Откуль ты? Я ж своими глазами видал, как тебя в колодки — и за море!

— Вот из-за моря и пришёл, — кивнул Семён. — Двадцать лет в неволе отбатрачил.

Игнашка кубарем скатился с седла, радостно гаркнув, саданул Семёна промеж лопаток, так что тот взвыл от жгучей боли в посечённой спине.

— Тише ты, чертяка! Спину не замай!

— Чего так?

— Янко попотчевал, — пояснил Никита. — За недоимки.

— Ну, ты умён!… — Игнашка присвистнул. — С одного холопства да в другое! Места тебе на земле мало?

— По дому соскучал, — оправдываясь, сказал Семён.

— Ну, раз так, то не жалуйся, — Игнашка приосанился и заломил колпак красного скарлатного сукна. — Ты лучше на меня глянь: барином живу, и никто надо мной начальством не властен. А всё потому, что казак. Тебе, дураку сиволапому, до меня тянуться — не дотянуться.

— А что, казак, — предложил Семён, — побороться со мной сдюжишь? Под микитки или лучше цыганской ухваткой, а то спину саднит.

— Ах ты, прыщ боевой! — Игнащка грянул шапкой оземь, уселся сверху, вытянул одну ногу и подогнув под себя другую. — А ну, давай!

Семён решительно уселся напротив, ухватил вытянутые руки, зацепил ногой ногу противника, и в то же мгновение Игнашка кувырнулся через голову.

— Стой! — закричал он. — Упереться не успел.

— Упирайся, — согласился Семён.

Он обождал, пока Игнашка изготовится к борьбе, и снова перекинул его через себя.

Багровый от досады Игнашка потребовал третьей схватки. На этот раз Семён поборол его медленно, перемогая силой силу.

— Ну ты здоров, медведь криворукий! — проворчал Игнашка, стряхивая пыль с измятого жупана. — Только я тебе всё равно скажу: велика Федура, да дура! Шёл бы к нам в круг, человеком бы стал. А что, мужики!… — Игнашка оживился. — Бросайте вы барщину. Казаками станете — не вас плёткой драть будут, а вы. Сейчас, это просто, на Дон бежать не нужно, казаки Василия Уса возле Упова Брода стоят. Я бы за вас слово замолвил…

— Хозяйство у нас, — сурово прервал Никита, — и детей полон дом.

— Уже и детей успел наплодить? — Игнашка, кажется, обращался к одному Семёну.

— У меня детей нет, — вздохнул Семён, — а вот дела неисполненные есть.

— Ну, как знаете, — Игнашка молодецким прыжком взлетел в седло, — моё дело предложить, ваше — отказаться. А то надумаете — так приходите.

— Как надумаем — придём, — попрощались братья.

* * *

Покуда к дому шли, Никита не уставал плеваться, поминая пустобреха Игнашку, а Семён помалкивал. Приказчиковы шелепы ему не больно понравились, и с такой смазкой прелестные слова легко запали в душу. Вот только дело, о котором вскользь помянул Семён, и впрямь держало дома. Дело мешкотное, ежели его по закону вершить, к тому же ни приказчик, ни сотский недоимщика слушать не будут, разве для того, чтобы вдругорядь плёткой прохладить. Однако хочешь, нет, а раз крест на Фроськиной могиле поломал, то новый поставь. А крест без доброго дерева не поставишь.

После недоимочных мытарств звенеть мошной, покупая лес, значило ложиться уже не под плеть, а под кнут. В таком вопросе всякий лапотник разбирался, знал, за что батоги положены, за что — щедепы; когда велено бить беспощадно, когда с пощадою. Пуще всего боялись «ража». Взойдёт кату в сердце раж, так и лёгкой розгой из спины ремней нарежет. Убить не убьёт — за умученных на правеже палач и сам может на дыбе повиснуть, — но и живым не отпустит. Нет уж, лучше быть виновным, но целым. И раз так, то, значит, дерево придётся воровать.