Колодцы знойных долин

Этот холм, пожалуй, знал ее лучше, чем люди. Секер облюбовала его давно, еще в пору далекой молодости. Она любила ягнят, пригоняла их сюда и смотрела, как они резвятся. Ветер, прилетавший издалека, гладил шелк ее длинных черных волос, навевая воспоминания о далекой земле, куда однажды нагрянули кипчаки, о зеленых склонах гор, покрытых виноградниками, о маленьком домике на краю селения…

Песня рвалась из груди, тихая, долгая, на родном ее певучем языке, и текла она грустно и нескончаемо, как нитка, что бежала и бежала из-под ее пальцев. И тогда слезами наполнялись голубые глаза Секер, в которых отражалась непонятная степь кипчаков. Ее пугала эта суровая степь — безбрежная, бесконечная даль… Но мудрый закон был у воинственных кочевников: родина женщины там, где живут ее дети, — гласил он, и Секер со временем поняла и приняла его.

Как и многие женщины аула, в эти дни тревожно оглядывающиеся на восточный холм, Секер долго всматривается во всадников. Там, среди оставленных Ботаканом молодых воинов, учатся искусству боя ее дети — Арслан и Турган. Старшего сына Бокена взял с собой батыр. Веретено замедляет свое вращение, потом вслед за раскручивающейся ниткой вращается в другую сторону. Опускаются руки Секер…

Каурого трехлетку облюбовал Ботакан весной сыну. Диким зверем бился конь под Бокеном, вскидывался на дыбы, взбрыкивая задом, валился на землю. Раза три слетал с него Бокен, но каждый раз вскакивал на ноги и молча, не глядя на людей, взлетал на спину коня. Секер стояла в толпе и не слышал-а ободряющих, а потом и восхищенных криков: она не узнавала сына.

На спине каурого была лишь попона, затянутая подпругой. Конец чембура от каурого был в руках Ботакана, скакавшего рядом с сыном на своем вороном аргамаке. Длинной черной змеей извивался за каурым волосяной аркан, бил по ногам — так с самого начала добивались того, чтобы боевой конь не был пугливым.

Ни разу не встретила Секер взгляда сына, и беспокойно стало на душе. Ему исполнилось пятнадцать лет, и выходил он теперь на дорогу, уготованную ему традициями и делами предков, отца, самою жизнью. Она оглянулась, увидела горящие глаза Арслана и Тургана и заплакала…

Ботакан вдруг крикнул что-то Бокену, отпустил чембур. И обезумевший конь, не слушаясь поводьев, понес в табун. Добежал, врезался, закружил, сталкиваясь с кобылами, взбудоражил весь табун. Вскинулся и, грозно пригнув голову, двинулся на каурого табунный жеребец. Лошади испуганно шарахнулись в стороны, и каурый увидел жеребца. Он кинулся прочь, но жеребец, набравший скорость, не отставал.

С криками бросились наперерез табунщики, махая ку-руками; заметалась и Секер, выбежала из толпы, как будто могла помочь чем-то сыну.

Жеребец догонял, а каурый Бокена прыгал, прыгал бочком, неуклюже, беспрестанно оглядываясь назад, словно козленок, нечаянно наступивший на змею и испугавшийся. Секер бежала, далеко отстав от табунщиков, задыхаясь и крича. Если бы она оглянулась назад, то увидела бы беснующуюся толпу и впереди нее Ботакана, сидевшего неподвижно на своем аргамаке.

И только тогда, когда догнал жеребец, впился зубами в круп каурого, тот резко рванул вперед. Он отскочил будто от стены, пошел размашисто, вытянувшись в струнку, и Бокен пригнулся, слился с конем. Приотстал жеребец, но, опытный табунный, он знал, куда гнать жертву: на пути всадника широкой лентой изогнулась река.

Схватившись за бешено колотившееся сердце, остановилась Секер, потом снова закричала, побежала дальше…

Ни мгновенья не колеблясь, метнулся каурый с высокого берега Уила в еще ледяную воду, поплыл к противоположному берегу.

Спустя некоторое время табунщики привели в аул присмиревшего каурого и его хозяина. В юрте Бокен не выдержал, заплакал, приткнувшись лицом в грудь матери. Она обняла сына и, оглянувшись, увидела, как только что улыбавшийся Ботакан швырнул на землю седло и вышел наружу…

Медленно возвращалась в аул Секер.

Четыре раза рождался месяц над землей, наливался, затем потухал, и не было вестей от воинов, ушедших к южным городам кипчаков. Она знала, что означает это безвестье в степи, и становилась все молчаливей… И однажды с удивлением увидела Секер, как сама изменилась. Годы раздумий и тревоги, годы печали разрушили то последнее, что сдерживало до сих пор их натиск. Ушла красота ее. и руки стали еще тоньше, но теперь уже от худобы, и истончились волосы. И собственная печаль показалась ей уже не печалью, а привычкой, и привычно крутилось веретено в ее руках. Сколько напряла она этой пряжи из верблюжьего пуха пополам с печалью?.. Оглянулась она вокруг и услышала, что говорят кипчаки. Имя Ботакана произносилось ими, и одни говорили с ненавистью о нем, считая, что батыр губит их детей, увлекая в походы, а другие с любовью и надеждой…