Кологривский волок

Желающих стоять у барабана мало: адово место. Полка высоко, барабан воет, гудит, пыль бьет в лицо, сушит рот, ноздри. Ни словом перемолвиться, ни волосы поправить некогда: чрево молотилки ненасытно, машина не может крутиться вхолостую. Макаров совал сноп за снопом под зубья барабана. Знал он, что наблюдают за ним колхозники.

— Потише, Василий Петрович, не успеваю, — взмолилась Катерина, разрезавшая обломленным серпом перевясла.

Она стояла рядом с полкой. Поворачиваясь за снопами, Макаров встречался с её быстрым взглядом. «Красивая, черт, возьми! Лицо так и пышет здоровьем. Видно, любит играть в переглядушки», — заметил он.

Как из ружья, захлопал приводной ремень. Люська подбежала к трактору, остановила двигатель. Все сошлись к куче снопов, сели отдохнуть, скинув на плечи пыльные платки.

— Что же это вы, бабы, уполномоченного к барабану поставили? — смехом попрекнул председатель.

— Вот и спасибо ему за это. А то другой расхаживает руки в брюки вокруг риги, — сказала Евстолья Куликова.

— Если так будешь работать, Василий Петрович, вернешься домой, жена расстроится, скажет: замучили моего мужика в «Красном восходе», — посмеялась Катерина.

— Расстраиваться пока некому, — ответил Макаров, вытирая платком глаза, запотевшие под резиновыми очками. Он даже стыдился, что до сих пор оставался холостяком. Война помешала вовремя жениться.

— Сколько перебывало уполномоченных, и все неженатые. Просто диво! — не унималась Катерина, дразня лукавыми глазами.

— А тут на весь колхоз один Лопатин.

— И того Августа охраняет, — развеселились бабы.

— Видал, фактически, бреют нас, — пощипывая желтые усы, весело сказал Лопатин. — Надо прекращать такую критику. Люся, пускай трактор…

После молотьбы Макаров пошел к реке ополоснуться. Ему показалось, что кто-то смотрит вслед. Оглянулся. Белая как снег улыбка Катерины блеснула в воротах риги.

13

Драночную машину дед Яков все-таки установил около кузницы и дранки уже нащепал целую кладницу. Скотный двор начали крыть.

Все лето хворь одолевала старика. В кузницу ходил редко. Однажды совсем было почувствовал — смерть за порогом. Он готов был спокойно встретить ее, достаточно пожил и потрудился на своем веку. Болезнь поиссушила тело, сила ушла из рук. И принялся дед Яков мастерить себе гроб. За этой невеселой работой застал его Серега. Он думал, что дед исполняет чей-то заказ.

— Кому это?

— Себе. Видишь, какую ладью сколотил, — сказал старик, как будто речь шла о привычном, продолжая строгать доску для крышки.

— Да ты что? Как это тебе в голову пришло? Ну, будет он на чердаке валяться, глаза мозолить. Зачем?

Дед отложил рубанок, с печальным укором глянул на Серегу.

— Недолго ему лежать на чердаке. Ты молод, и не попять тебе стариковской заботы. От смерти, Сережа, не посторонишься. Ладно, не будем про это. Молодых вон скольких война порешила, а нас жалеть нечего. — Ширкнул карандашом наискосок по концу доски, начал пилить, что-то мурлыча себе под нос.

Дед суровый человек. Строго воспитывал своих сыновей, не баловал и внуков. Помнится, в детстве занозил Серега сильно ногу: гоняли они белку по опушке Иванова леса, и всадился ему в пятку сухой, как кость, еловый сучок. Допрыгал кое-как до деда, он косил неподалеку. Заноза не поддавалась, тогда дед зажал ногу под мышку и, до смерти напугав Серегу, располовинил пятку косой, а потом завязал ее, наклеив на рану подорожник.

Изумило Серегу спокойствие, с которым дед готовился к последнему часу. Никто, конечно, всерьез не принял этих приготовлений. Мало ли у стариков бывает чудачеств?

Но вот наступила благодатная грибная пора, и дед Яков приободрился, даже засобирался в бор с Серегой. Шли Кологривским волоком. Лес был молчалив, на обочинах и деревьях радужно вспыхивала то тут, то там паутина. Прохладно пахло опавшим листом. Старику давно хотелось вдохнуть истомленной грудью борового воздуха.

С волока свернули на Лапотную дорожку — тут все берут — и углубились дальше, в дедово место, где росли редкие сосны с островками березняка и елового подроста. И сразу начали попадаться грибы.

Яков Иванович бродил потихоньку вокруг сосен, забирался в березняки, шебаршил палкой по листьям. От них распространялось такое свечение, как будто само лето пряталось в березняке. Он щурился, слабая улыбка согревала его лицо, как согревает усталую землю кроткое осеннее солнце. Корзина заметно тяжелела. Иногда он ставил ее на землю и, опершись на палку, отдыхал. Около дороги аукались бабы.

— Э-эй! — качался над лесом крик Сереги.

Он отзывался ему, но голос казался слабым, как во сне. Шум стоял в голове, будто вода текла, и в глазах рябило.

Тишина в бору зачарованная, разве что выводок рябчиков перепорхнет или белка вспрыгнет на сосну и беспокойно зацокает, увидев человека. Скользнет по воздуху и ляжет к ногам пропитанный солнцем, но уже мертвый лист, опавший сам собою, без ветра.