Кологривский волок

Яков Иванович не мог избавиться от какого-то щемящего чувства, понимал, что не бывать больше в бору, и потому все было трогательно, все было исполнено значения, и он жадно присматривался и прислушивался к лесу, словно боялся что-то забыть. Мысли текли спокойно, подобно белым облакам, плывущим меж сосновых крон по выцветшему небу. И сейчас старику показалось нелепостью оставлять этот прекрасный мир, не верилось, что после него так же будут зеленеть и умирать леса, так же будут аукаться в бору бабы. Скоро, унося с собой тепло, помашут крыльями журавли тоскливо затрубят лоси. И кто-то другой разведет в кузнечном горне огонь и встанет к наковальне…

Серега появился с полной корзиной грибов. Улыбается, глаза разгорелись. Деду Якову была понятна эта страсть, рождаемая грибной удачей.

— Видал, каких наковырял! Белых штук тридцать.

— Ты, как заяц, дал круг по лесу — не угонишься.

— И не заметил, как убежал закрайкой оврага: все режу и режу, — рассказывал Серега, приглаживая алюминиевой расческой свалявшиеся под кепкой русые волосы. — Еще брусники наелся, там ее лукошко бы можно набрать.

— А я теперь ходить в бор не гожусь. Устал. Пойдем к дороге.

На Лапотной дорожке отдыхали. Серега обвязал фартуком дедову корзину, а в свою навтыкал липовых веток и согнул их под ручку. Дед курил, полулежа на обочине.

— Худо мне, — снова пожаловался он, — грудь калит, ровно бы углей насыпали.

— Ты отдохни, отдохни, — забеспокоился Серега. — Как-нибудь доберемся до дому, корзину я донесу.

Испарина покрыла землистое лицо старика. Седые, с прозеленью усы и борода напоминали цветом еловый мох. Теперь, когда он исхудал, его раздавленные работой ладони с плоскими ногтями казались несоразмерно большими. В этих руках железо было послушно, как воск.

— Болты, которые Иван просил сделать, готовы. Возьмешь там на верстаке, — сказал он, словно отдавая последние наказы. Только не все нарезал: нет у меня лерки на три четверти дюйма. В мэтээсе, чай, найдется. Видать, с машиной большая у него канитель.

— Где теперь запчасти найдешь? Весь утиль, говорит, перерыл.

— Хотелось мне сводить тебя еще в одно грибное место, туда, к Мокруше. — Он посмотрел в даль дорожной просеки, где в теплой дымке светились березы. — Пошли, что ли? Сидя волоку не переедешь.

Серега взял корзины наперевес через плечо. От тяжести грибов они поскрипывали в такт его шагам. Яков Иванович шел следом за ним, тупо смотрел, как печатают тропку Серегины сапоги. В уставших глазах не унималось мельтешение. Дышалось трудно, расстегнул воротник толстовки. Тянуло снова присесть на пригретую траву. «Зовет землица, зовет», — грустно думал старый кузнец.

Прямо на дороге случайно заметил он маленький груздок-крепыш, подобрал его и, зажав в ладони, до самой деревни нес, как последнее свое утешение.

* * *

Хоронили деда Якова дождливым сентябрьским днем. Ленька не ходил вместе со всеми на кладбище в Ильинское и дома оставаться боялся, сидели с Верушкой у Назаровых.

Домой вернулись к вечеру. В избе побывало много на­роду, истоптанные половицы производили впечатление какой-то нежилой пустоты. За переборкой тихонько плакала мать. Ленька, примостившись у подоконника, смотрел, как катятся по стеклу мелкие капли. И Мирской пруд, и дома, и деревья казались мутными.

Пришел Гриша Горбунов. Изба вздрогнула от его голоса. Зашуршал в кути мокрым и твердым, как с мороза, кожаном. Вода хлюпала у него в сапогах: до нитки вымок в поле. Ленька слышал, как он успокаивая мать:

— Плачешь, сестра? Господу угодны твои слезы, ибо сказано: слезы очищают душу. Воззови к Иисусу, и он избавит тебя от скорби.

Мать не отвечала, лишь прерывисто вздохнула и продолжала плакать.

— Вижу, помешал тебе.

— Оставайся, чего уж бродить по дождю, — сказала мать. — Полезай на печку, обогрейся.

— Сначала я помолюсь за упокой души раба Якова и за тебя, сестра.

В переднюю Гриша вышел босиком, длинная, потемневшая от воды рубаха болталась навыпуск. Встал против иконы, пригладил рыжую бороду и липкие волосы на голове, вполголоса начал молитву. И, как всегда, трудно было разобрать ее слова, потому что посиневшие Гришины губы шевелились все быстрей и быстрей, как будто их била лихорадка.

Потом он достал из сумки книгу и, забравшись на печь, стал читать. Глухой, бубнящий голос вспугивал вечернюю тишину избы.

— Вот слушай, что говорят нам святые отцы, — снова поучал он мать. — «Зачем изнемогаешь в скорбях? Разве не знаешь, что многи скорби праведным, и они испытываются ими? Если мы грешны, то потерпим оные, как достойные того». Видишь, чему учат они овец Христовых? Велики грехи наши, забыли бога, вот и посылает он нам испытания. И, видать, конец войне будет не скоро, — пророчествовал Гриша. — Закончу ныне пасти и пойду в Печерскую лавру, пешком пойду.

Ленька не мог понять, о какой лавре говорит он, и не мог представить, что до нее от Шумилина тысячи километров. Непонятный человек этот Гриша Горбунов. Лежит на печке, где умер прошлой ночью дедушка, и не боится. Уже похрапывать начинает.