Кологривский волок

Наносил воды, нащепал лучины. Еловое полено попалось гладкое, сухое: едва только коснешься косарем, лучина так и отскакивает с треском. И в печке она взялась сразу. Густой, едкий дым, точно молоко, сочился сквозь каменку, скоплялся у потолка и опускался все ниже. Защипало глаза, запершило в горле.

Три раза накидывал дров, чтобы прогреть как следует баню. Уже не дым, а огонь пролизывал камни, вода в котле едва не кипела. Когда угли прогорели и выветрился угар, заткнул тряпкой трубу.

В первый жар пошла бабка, любит она попариться. В углу на полочке у нее стоят пузырьки с нашатырным и муравьиным спиртом. Каждую весну дед собирал майских муравьев и выжимал из них спирт, которым бабка натирает себе после мытья ноги.

Серега с Ленькой мылись после нее.

— Чешется здорово под мышками, — пожаловался Ленька, стаскивая рубашку.

На свету у окна Серега разглядел швы, в них слюдянисто сверкали гниды. Обтер от сажи шестик над каменкой, повесил на него Ленькину одежку.

— Пускай пожарится.

Сначала смочили волосы и посидели просто так, привыкая к жаре и ощущая приятную расслабленность во всем теле. В лесу часто грезился Сереге этот истомляющий жар. Намерзнешься за день, и нет другого желания, как погреться в парной бане.

— Ну-ка потри спину!

Ленька старательно запыхтел, прижимая что есть силы мочалку.

— Покрепче!

— У тебя спина большая, неловко. Присядь немножко.

Намылились, окатились водой, снова посидели. Вот благодать-то!

— Покажи мускулы, — попросил Ленька, всегда восхищавшийся силой брата.

Серега сжал кулак и медленно согнул руку — мышцы вздулись бугорком. Братишка пробовал продавить их большими пальцами.

— Никак. Будто каменные. У меня тоже, смотри, — хвалился Ленька и смешно напрягался до дрожи, набрав в себя воздуху, как перед нырянием.

— Летом турник я тебе приколочу на березах, будешь подтягиваться — прибавится силешки. Хочешь, веником похлещу, и вылетай отсюда — париться буду.

Оставшись один, Серега поплескал на каменку из ковша. Зарокотало, зашипело, будто бы взрыв вырвался из печки. Горячей волной обдал пар, ноздри обожгла знойная сухость, и резче запахло веником. Хорошо прочищает грудь березовый запах. Серега забрался еще на кутник и, задрав ноги, покалил их, похлестался веником до красноты, до стука в висках и только тогда выдернул тряпку из трубы.

На улицу выскочил словно слегка пьяный. В глазах рябило, во рту ощущался сладкий привкус, почему-то казалось, что тропка качается под ногами, как бревно на плаву, видать, лишку попарился…

Вечером пошел Серега к катальщику дяде Коле: мать велела спросить, скатал ли он валенки Верушке. Дядя Коля не здешний, из дальней деревни. Каждую зиму он появляется в Шумилине со своим пимокатным инструментом на санках. Раньше с ним ходил сын Володьша, нынче его взяли в армию. Останавливается дядя Коля в нежилой Назаровой избушке.

Он не сразу заметил Серегу: бил на струне шерсть, и казалось, дребезжит вся избушка. Обрадовался, блеснул мелкими зубами:

— Проходи да хвастай! Тебя что-то не видать?

— В лесу работаю.

— А-а, понятно, понятно.

Дядя Коля тоже присел, положив на фартук волосатые руки. Правая изуродована, нет среднего и указательного пальцев, говорит, молотилкой оторвало. С виду мужичонка щуплый, но жилистый, цепкий. Глаза маслянисто-черные, взгляд суетливый. Сам непоседливый и говорит как-то отрывисто, окает не по-здешнему, будто нарочно.

— Ты, поди-ка, табаком богатый? — Отсыпал из Серегиного кисета в железную банку. — Я нонче один, без Володьши. С ним было и полегче и поохотней. Да кабы рука была здоровая, на струне-то все он бил.

— Дай, я попробую.

— Поиграй.

Скинул полушубок, крепко зажал в руке держак. Зазвенела туго натянутая бычья жиля. Много в дяди Колином ремесле терпеливой, мудреной работы: свалять валенок непросто. Придешь другой раз к нему, а в избушке — пар столбом, и в этом пару, перед квадратным столиком у печки, сопит дядя Коля — «стирает» валенки железным прутком.

Сейчас он раскинул на полу холстину, берет шерсть после Сереги и еще легонечко вспушивает ее ивовым хлыстиком. После из легкой, как тополиный пух, шерсти он заложит огромный — во весь стол — валенок и начнет его валять, и кажется действительно чудом, как это из него получается настоящий плотный валенок?

В избушке тепло, пахнет овчиной. Дядя Коля в одной серой рубахе с закатанными рукавами и расстегнутым воротом — это не в лесу на стуже. Он довольно посвистывает что-то себе под нос, иногда спрашивает Серегу, не переставая постукивать хлыстиком:

— Баушка Аграфена ничего?

— Бродит помаленьку.

— А Яков Иванович, значит, приказал долго жить. Жаль старика. Я мастеровых людей всегда жалею. Вот помри, к примеру, я — сколько людей без валенок останется? Тебе бы, мил человек, надо задуматься над этим вопросом. Дерёва валить и медведь умеет, много ума не надо.

— Отец вернется, тогда подумаем.

Дядя Коля привстал с коленей.

— Пойдем со мной! Походим по деревням, делу научишься и денег заработаешь.

Соблазнительным было для Сереги такое предложение, но, поразмыслив, он высказал сомнение: