Кологривский волок

Глаза напекло. Красный свет печного чела плясал на страницах книги, и Сереге виделась тревожная предрассветная степь, захлебнувшийся кровью, изуродованный продотрядник. Может быть, в эту же ночь металась в горящем Ильинском сельсовете девушка-секретарь, его ровесница.

Шумилинские, кто постарше, знали Лену Косареву юной комсомолкой, когда она приходила с раскладной азбукой и тетрадками обучать их грамоте, а для Сереги память о том суровом и боевом времени сохранила книга. Он разровнял поленом жаркие угли и, подкинув дров, подождал, чтобы они разгорелись. Ветер подвывал, зверем бросался на избу, в худом рукаве печки с гудением мелькали искры. Прошлое пододвигалось вплотную к Сереге, казалось, не печка, а багряный отсвет тех дней озарял его лицо.

Лопатин бодро взошел на скрипучее крыльцо правления, на ходу пристукнул валенок о валенок — мороз так и прохватывал сотнями иголок — белый пар плеснулся впереди него через порог, покатился волной до самых столов.

Один стол был его, председательский, за другим, как прилежный ученик, с утра до вечера торчал счетовод Пичугин, хитромудрый мужичонка с выпуклой лысиной, обрамленной белым пушком, считавший про себя, что не председатели (со многими пришлось поработать), а он — главная фигура в колхозе, потому что со дня основания «Красного восхода» ведет учет в полном ладу с цифровой грамотой. Не зря подрядчик Моргунов держал его два года на счетах у себя в Питере. В тридцать втором году Пичугин среди первых потянул руку в колхоз, почувствовав, что плетью обуха не перешибешь, у государства — сила. В избе у него рядом с красочным портретом архиепископа кронштадтского появился портрет Ленина: дескать, бога не забываю и новую власть уважаю.

Лопатин порастер между ладонями холод, встряхнул маленькую ручку счетовода.

— Как дела, Тихон Фомич?

— Дела идут, контора пишет, — улыбнулся, взглянув поверх очков, Пичугин. — Вот составил сводку по молоку за январь, — подал аккуратно разлинованный листок со столбцами цифр.

Вошла Антонина Соборнова, смахнула с русых бровей наледь, посмотрела на обоих с какой-то растерянной затравленностью. Лопатин заметил беспокойство в ее глубоких, как январская просинь, глазах, подал табуретку:

— Садись, Антонина. Что у тебя?

Закусила губу, ресницы часто-часто запорхали, сама рукавицы крутит, будто воду из них выжимает.

— Хорошо вам тут смеяться, а меня скоро под суд отдадут! — сквозь слезы вырвалось у нее.

— Да в чем дело?

— Ягнята опять пали! У обеих овец, которые позавчера объягнились тройнями, по одному сдохло: пришла утром оделять сеном, они как деревянные валяются.

— День ото дня не легче. — Лицо Лопатина вдруг сделалось пасмурным, он взъерошил искрящиеся на свету волосы. — Отчего все же они дохнут?

— Которые поносят шибко, другие — от сквозняков: рига она и есть рига, сколько ее ни утепляй, все нет тепла, — безнадежно махнула рукавицами Антонина.

Нет в колхозе настоящей овчарни, ригу приспособили еще перед войной, думали, временно, но где же теперь затевать стройку? Некому. В пору не о новом думать, а разные дыры да прорехи латать, колхоз нынче как обносившийся тулуп: только бы дотянуть до победного дня.

— Сено гуменное у нас кончается, надо бы взять из других бригад, — продолжала Антонина. — Вчера привезли с реки воз, не годится оно для овец — одни овершья, сам знаешь, овце да ягненку надо помягче травку.

— Тебя, говоришь, под суд отдадут, а меня что, по головке погладят? — Лопатин расстроенно бросил карандаш на тетрадку, сказал он это не в укор Антонине, но у той глаза потемнели от обиды. — Ладно, после обеда приеду в Шумилино, на месте решим, что делать.

Морозно скрипнула за Антониной дверь. Тихон Фомич как ни в чем не бывало пощелкивал костяшками счетов, нашептывая цифры; Лопатин просмотрел сводку и, подписав ее, встал к окну: эти ягнята решительно сдвинули все в голове.

— Один хомут снимаем, другой надеваем, — произнес он вслух.

— Да ты, Никанорович, не беспокойся, обойдется. — Морщинки поползли по желтому лбу Тихона Фомича; протирая очки, он поглядывал на председателя. — Некоторых и актом оформим, или принесла, дескать, мертвого. Не надо торопиться с регистрацией окотов. Сам посуди, вот мы запишем: овца принесла тройню, а через день третьего-то нет, считай, его и не было в таком разе. Зачем же вносить его в учет? Тебе же лишние хлопоты: в район потянут, за большой-то падеж и судом тряхнут. Прямо только птица летает.

— Мудрец ты, Фомич, — иронически произнес Лопатин.

— Дело проверенное, говорю, значит, знаю.

— Вон Васильевна бежит как настеганная: сейчас хоть уши затыкай.

Васильевна — баба горластая, рыхлолицая, с широким носом и водянистыми глазами: у этой слез не бывает. Ворвалась в правление, замахал руками, как ветряная мельница.

— Чего хошь решай, Степан, моих силов больше нету! Ходила к Нюрке Костериной и к Семенихе, наряжала ехать завтра на льнозавод — обое отказываются.

— Какого черта ты со всяким делом бежишь ко мне? — вспылил Лопатин. — Ты бригадир — и командуй практически.