Колокола

Окончив звон к утрени, Холстомеров, крупный высокий старик с Преподобно-Онуфриевой седой бородой до чрева, сошел с колокольни и в алтаре, подойдя под благословение у протопопа Гелия, просил принять его на дух. Гелий изумленно глянул на него и хотел было изъяснить, что на Пасхе не время исповедоваться, что для того был пост, но, ничего не сказав, подставил свое ухо к устам ставшего на колени Холстомерова. Никто не узнал, что говорил протопопу первостатейный купец, но все узнали, что, выйдя из алтаря, он не остался в храме и не пошел к себе на Медвежью улицу в собственный дом, а поднялся на колокольню и на звонаревом месте благовестил к обедне. Когда окончилась обедня, Холстомеров остался в звонарской каморке, под колоколами, и ласково встречал всех пасхальных звонарей-доброхотов. Когда доброхоты ослабевали и звон прекращался, он становился сам и звонил с подзвонком Мишкой.

На Медвежьей, в каменном доме «первой гильдии купца И.Ф. Холстомерова. Свободен от постоя» напрасно в этот день ждали хозяина от обедни.

Хозяин пошел к утрене и к обедне: Святая неделя и ленивого в храм зовет, а Иван Филимонович ленив не был. Воротилась от обедни домовница — Акулина Кузьминична и сообщила: «Сам Иван Филимонович звонит на колокольне». Выслушав это, Пимен Иваныч, сын Холстомерова, «молодой хозяин», хотя ему было под пятьдесят, и ничего не сказал: сам бы он на колокольню не полез звонить, а старикам это в обычай: «Готовьте самовар к батюшкину приходу». Самовар пускал в сотый раз и низкий шип, и высокий свист, и жалостный ворчок, но не дозвался «старого хозяина». Тогда распорядился «молодой хозяин»: «Снимите самовар. Стол накрывать к обеду. Батюшка, верно, зашел к отцу протопопу: к обеду вернется». Накрыли на стол. Нет Ивана Филимоныча. Тогда решил Пимен Иваныч послать посланца из молодцовской за отцом.

Посланец вернулся со странною вестью: у отца протопопа старого хозяина нет, а сказывают, будто он на колокольне. Пимен Иваныч ничего не сказал на это, оделся и, подходя к собору, еще издалека заприметил под колоколами седую Преподобно-Онуфриеву бороду отца. Ее развевал весельчак — апрельский ветер. Пимен Иваныч поднялся на колокольню. Ветер шибал и озорничал под колоколами. Иван Филимоныч отирал лицо красным платочком, а Мишка-подзвонок, в кубовой рубашке, отливал с колокольни мелкую серебряную дробь. Пимен Иваныч снял картуз и сказал отцу:

— Батюшка, вы зазвонились, а мы заждались вас. Обедать пожалуйте.

— Я уж, Пимушка, ел, — отвечал Холстомеров.

— Где же вы, батюшка, покушали?

— В комнатушечке. Хочешь покажу? Все у меня есть.

Старый хозяин повел молодого в звонарню под колокола. Там увидел Пимен Иваныч отцов благословенный образок — медного Спаса — в уголке, три крашеных яйца и кусок кулича на столе.

Пимен даже попятился.

— Да вы что ж, батюшка, жить что ли, здесь собрались?

— А собрался.

— Как собрались? У вас дом есть. У вас дело. Мы у вас. Как же это?

— А так. Звонить тут некому. Слышал: звонарь-то расшибся? Завтра отпевают. Вот я на его место и пошел.

Пимен отер платком лицо.

— Не шутите, батюшка. Шутка ли, чтó молвите!

— Я не шучу.

Старик пал в ноги сыну.

— Я больше домой не вернусь. Обет дал: с колокольни не сойду.

Пимен побледнел, поднимая отца с кирпичного пола.

— Что скажут-то, батюшка, люди-то что скажут? Согнали, мол, отца в звонари!

— Все уста в одну речь не сольешь. Скажут, что скажут: чужие речи не в переслух.

— Прогневали мы вас, видно!

Тут остановил Иван Филимонович сына:

— Не греши, Пимен. Не было гнева. Время мое пришло. Ну, отвечай мне, не как сын, а как сторонний: Иван Холстомеров добрый был купец?

— Добрый, — пересохшими губами еле вымолвил Пимен Иваныч.

— Умел торговать? Умел дело делать? Умел капитал наживать?

Усмехнулся было Пимен Иваныч:

— Сами, батюшка, знаете, — но еще строже остановил его отец:

— Нет, не знаю. Ты скажи. Тебя спрашиваю. Со стороны скажи.

Он окинул сына взглядом емким, неотступным, и не на слова, а на этот взгляд, твердый и ждучий, Пимен ответил:

— Лабазы. Три лавки. Два дома. Товару на многие тысячи.

— А на сколько? — требовательно прервал старик и, повинуясь его требовательности, сын отвечал, точно о чужом и судимом:

— Подсчета точного не было, но к тремстам близко.

— Так и будет. Капитал в бумагах есть?

— Значительный.

— Верно. Числить не будем. Что ж, этого мало?

Опять не выдержал Пимен Иваныч и усмехнулся в рыжеватую, в мелких колечках, бороду.

— Где, батюшка, мало! Сами знаете, что не мало.

Опять строго отчеркнул ему старик:

— Ничего не знаю. Ты знай.

— Хватит, — отвечал сын.

Иван Филимоныч поднял на него глаза — молодые, под седыми, с желтизной, вислыми бровями:

— Ну, вот, и сказал ты сам нужное слово: хватит. Вам хватит того, что Иван Холстомеров нажил, а Ивану Холстомерову, отцу вашему, хватит наживать.

И вдруг с мягкостью, которой не знал за отцом пятидесятилетний сын, положил на плечо ему руку и молвил, с кроткою нежностью заглядывая ему в холодноватые, серые с чернетью глаза: