Колокола

Николка сразу понял, откуда они: в стороне от пестрой припечалившейся детворы стоял парень в суровой рубахе и тихо и упорно ударял в Плакуна. Он, должно быть, и сам не слышал, каким тревожным и нестройным звуком отвечал ему старый Плакун. Звук был слаб и немощен, но до того несозвучен с весенним молодым звоном, будто нарочно перечил ему осенним унылым перекором.

Николка крикнул парню:

— Перестань.

Парень обернулся и выпустил веревку. Перекор прекратился. Весенний ливень зашумел веселей и неудержимей. Парень усмехнулся жалко и растерянно. Лицо у него было худое, с серовато-синим пеплом, подсыпанным в глубокие впадины глаз. Голубые большие глаза в красных ободках от бессонницы смотрели с установившейся, неотходной тоской .

— А разве нельзя? — спросил он вяло.

— Нельзя. Пасха теперь, а ты словно к выносу перезваниваешь.

Парень еще ушибленнее улыбнулся. Николка позвал его:

— Пойдем ко мне.

Парень побрел за ним в каморку. Он сел на табуретку, потрогал красное, наполовину обколупленное яйцо на столе, откатил его к сторонке, потом опять подкатил поближе к себе и сколупнул ногтем крошечный краешек скорлупки.

— Чудной ты, — сказал Николка, наблюдая его. — Есть, что ли, хочешь?

— Дай, — просто ответил парень.

— Ну, ешь яйцо. Вот тебе хлеб. Соль там вон, в солонице.

Парень ел по-чудному: откусит яйца, до скорлупы; потом сколупнет немного скорлупы, опять откусит. Посолить забыл, а когда съел яйцо, суетливо стал тыкать куском хлеба в солоницу.

Николка его остановил:

— По-Iудиному, в солоницу макаешь. Не след.

Парень улыбнулся растерянно.

Николка спросил:

— Да ты чей?

Словно обрадовавшись, парень заговорил:

— С Обруба. Сапожник я. Василий Дементьев, может быть, слышал? С Обруба, возле колодца. Дикий дом направо.

— Не слыхал.

Николка отвернулся на минуту в шкапчик: поискать еще еды для парня; когда нашел обрезок жиру от ветчины, — парень сидел с таким же невидящим серым лицом. С каким звонил.

— Поешь вот еще.

Василий покачал головой и встал.

— Я пойду.

— Куда ж ты пойдешь?

— Пойду, — упрямо повторил парень.

Николке стало досадно.

— Ну и иди! Кто тебя держит? А зачем давеча звон перебивал?

Парень задержался у порога, присел на постель, молвил, дернув лицо в жалкую косящую улыбку:

— Марья Егоровна у меня умерла.

Николке было неприятно смотреть на его улыбку, и не нравилось, что правая ластовица рубахи была надорвана и в нее проглядывало тело. Он наложил руку на плечо Василья, удерживая его на постели, и сказал строго:

— Какая Марья Егоровна? Говори толком.

— Жена, — тихо проговорил парень.

— Что ж, она у тебя болела, что ли?

— На речке простудилась, белье полоскала. Слегла. Жар был.

— Доктора звали?

— Не поспели. Отошла.

— С тобой-то долго жила?

— Полутора годов нет.

— Что ж теперь делать? Все помрем.

Николкины слова были все суше и суше, но рука его не выпускала плеча, и Василий чувствовал, что главное и нужное ему в Николке были не слова, а рука, державшая его плечо. Когда он крепче это почувствовал, ответив на все, что спрашивал Николка: где похоронили? в чем положили покойницу? и, выждав, не спросит ли еще, — он вдруг наклонился над ухом Николки и шепнул ему:

— Приходила ко мне.

— Кто? — строго спросил Николка.

— Покойница.

Словно не удивившись, еще строже допросил Николка:

— А ты не бил ее?

— Нет. Жили дружно. Любовно жили. Вот как жили: я обмирал об ней. Понесу, бывало, работу к давальцу, а сам все думаю: что она? где она? Я ее пять годов ждал.

— Как ждал?

— Мать не отдавала за меня. Я и ждал. Отдала, и как один день полтора года прожили. Слегла она, я ее спрашиваю: «Что ты, Маша? Встанешь-то когда? Светлый праздник скоро. Яйца будем красить». Она мне: «А не встану я, Вася». — Тут я даже рассердился на нее: «Не смей, говорю, и думать так». — «Я, — отвечает, — Вася, не думаю: я не встану». Я отошел от нее, точно меня кто отвел, и будто согласился: не встанет. Да как согласился, тут же поймал себя на этом, стою перед ее постелью, плачу, навзрыд плачу. А она мне: «Вася, ты не плачь. Уйти мне». Я за голову схватился и, не помня себя, кричу: «Не пущу!» — «Без спросу, Вася», — она на меня, помнилось мне, улыбнулась даже. К вечеру и отошла. Я-то ее не хоронил — другие хоронили. Я ничего не помню. Горе мое не тогда началось, когда она мертвая на столе лежала, и когда в гроб ее клали, и когда отпевали. Тогда мое горе началось, когда земля над нею выросла. Уткнулся я в эту землю — мороженая она, звонкая, комливая, — и хочу Марью видеть. Глазами в землю тыкаюсь: видеть мне надо. Земля глаза царапает, а я толкаюсь в нее, как слепой щенок, мордой.