Колокола Бесетра

Заходила и медсестра — ее Могра узнал по запаху и ощущению чего-то массивного рядом, — поставила капельницу с глюкозой и тоже ушла О парикмахере не шло даже и речи. И теперь, лежа с грязно-серыми щеками и подбородком, Могра по какому-то прихотливому пути добирается мыслями до отца, деда и друзей по «Гран-Вефуру».

Достаточно самой пустячной отправной точки, чтобы ему начали приходить в голову мысли, которые в нормальной обстановке он счел бы нелепыми.

У него хватает чувства юмора подумать, что сейчас он обладает точкой зрения человека, лежащего головой вниз. Однако совершенно не обязательно, чтобы в эту голову лезла только всякая ерунда. Ну что ж, посмотрим!

В сущности, люди его возраста успели узнать три разных мира. На каком бы социальном уровне они ни родились, у каждого обязательно был дед с длинной бородой, в рединготе и цилиндре, и бабка, в платье с буфами на рукавах Их матери носили длинные платья и собирали волосы в узел на затылке, отцы носили усы, и у каждого был по крайней мере один дядюшка, чрезвычайно гордившийся роскошными бакенбардами.

Мужчины не выходили из дома без трости. Когда появились первые автомобили, меж булыжниками мостовой еще зеленели трава и мох; женщины украдкой выбегали из дома и сметали на совок свежие конские яблоки.

Для Могра эта эпоха сливается с мировой войной, погасшим маяком, серой канонеркой, стоящей на якоре у пирса, газовыми фонарями, стекла которых замазаны синей краской.

Следующий период длился вплоть до Второй мировой войны. Он более светлый и солнечный. Платья стали короче, женщины свободнее. Он тогда открывал для себя Париж, медленно пробиваясь наверх и без устали любуясь жизнью Больших бульваров.

Сейчас кажется, что тогда они не придавали такого значения жизни и личным проблемам. Быть может, просто потому, что были молоды? Не казалось ли, что они просто играют в игру и их поступки никого ни к чему не обязывают?

1940 год раскидал всех по свету. Многие разъехались: кто в неоккупированную зону, кто в Англию, кто в Соединенные Штаты.

А когда войска союзников продефилировали по Елисейским полям, они произвели поверку. Их ряды поредели: некоторые погибли в концентрационных лагерях, одного расстреляли участники освободительного движения; кое-кто вышел в герои, другие, которых считали коллаборационистами, не осмеливались показываться на глаза.

Большие бульвары перестали быть сердцем Парижа.

Эстафету переняли Елисейские поля, машины заполонили даже тротуары, человек мог по любому пустяку слетать в Нью-Йорк или Токио.

Но почему жизнь снова стала более мрачной? Из-за атомной угрозы, из-за бешеного ритма? Девушки носят такие же джинсы, как парни, те и другие утверждают, что любовь для них — лишь своего рода гимнастика.

Те из его друзей, кому удалось удержаться на поверхности, стали людьми заметными и даже знаменитыми. Они охотно встречаются раз в месяц, чтобы посмотреть друг на друга, обняться, но никогда на их завтраках не идет речь о чем-то действительно серьезном.

Значит, их связывает лишь то, что они пережили три эпохи и вспоминают о них с некоторой тоской?

Но, может, и всегда было так. Люди, которые в середине XIX века были уже в возрасте, тоже видели не менее поразительные перемены в политике и экономике, равно как и в стилях одежды.

Донимает Могра вот что: как ему отделить его собственную эволюцию, за которую он несет ответственность, от эволюции всего мира?..

Какая-то женщина подошла к двери и разговаривает с м-ль Бланш. Через четверть часа дверь снова отворяется, и до Могра долетает почти забытый запах тушеного мяса. Медсестре принесли завтрак, и она, усевшись у окна, молча ест. По звукам, звяканью ножа и вилки Могра пытается следить за процессом.

Апельсинового сока ему сегодня не дали. Около часа, перед тем как отправиться домой обедать, заглядывает профессор. Когда тот направляется к двери, Могра приоткрывает глаза и видит, что Одуар одет в костюм некрасивого темно-коричневого цвета, скроенный ничем не лучше, чем костюмы в магазинах готового платья.

Двумя часами раньше Могра злился на них за то, что они прижимали его к кровати, а он не мог сдержать панического ужаса. Теперь же начинает пенять на самого себя. Он вел себя глупо, даже не пытался совладать с физической болью, перетерпеть маленькие неудобства, как они это называют.

Он вел себя не умнее человека, который, дрожа, входит в кабинет к зубному врачу, садится в кресло и, не успев открыть рот, уже начинает паниковать.

Могра не исключение, такое случалось и с ним. И каждый раз, оказавшись на улице, он забывал о своих страхах и нескольких мгновениях боли.

И с другими врачами дело у него обстоит точно так же. Он всегда с гордостью утверждал, что никогда не болеет, словно это от него хоть как-то зависело. Но, поразмыслив, теперь обнаруживает, что каждый год проводил не один день в постели, — не считая операции аппендицита и юношеских сердечных недомоганий.