Колокола

— Женюрка! Спишь?.. Что делать-то будем с нашей Верушей? Страшно!.. Не убережем.

— Убережем, не волнуйся, мама... Спи и не изводись.

Женя (старшая) тут же перебралась в ближайший от их деревеньки город. Жила в общежитии и работала.

Только к концу войны мать узнала, что девушка была донором.

Появилось немного масла и сахара. Однажды она приволокла из города картофель в большом мешке. Недалеко от дома, где жили мать и сестра, сдаваясь, девушка принялась волочить тяжелый мешок по земле, безвольно скинув его с плеча. Прохудился мешок от трения, начала вываливаться оттуда картошка.

— Что же ты, Женюра моя, наделала?

И та, ни слова не говоря, пошла сосредоточенно собирать на дороге рассыпавшуюся картошку.

— Мама, ешь! Ты здорово похудела... Мне даже страшно сделалось, когда я издали увидала тебя.

Так она говорила. А глаза ее были жестки, жестки. И губы жестки... А сама все в том же сером своем платьишке... Часами просиживала там, в своем неведомом городе, в нетопленых библиотеках, чтоб заниматься, не отстать. Отморозила руки, ноги...

«А от Владислава ни слова, ни весточки», — переворачиваясь на холодной печи, бессонно думала тридцативосьмилетняя бабушка.

Армии наступали и отступали. Как проследить в движении огромных армий биение сердца своего сына?

Восемнадцатилетний, худой, высокий, неприспособленный. Классический тип ученого, как дед и отец.

 

Как-то весной она поехала по Волге на пароходе со старой своей приятельницей. Сошли в городе Сталинграде.

Лестницы, лестницы, лестницы, ведущие к кургану на той большой высоте.

Ожила война.

...Статуя матери в наброшенном на волосы платке.

На руках сын. Лицо убитого сына прикрыто знаменем. Юные солдаты у входа и выхода в Пантеон. Вечный огонь в огромной руке, простирающейся из земли.

Содрогались стены, звучащие музыкой. Шуман. Два такта хора. На стенах отблескивали тусклым золотом имена.

Они были детьми. Два такта. Ему было всего восемнадцать лет!.. Всего восемнадцать лет!

Шли военные, опустив головы (бывшие участники Отечественной войны)... Женщины... Содрогались плечи старух. Они беспомощно кланялись низким русским поклоном пылающему огню и поблескивавшим золотым буквам.

«Они были всего лишь простыми смертными».

Они были детьми!

— Что с вами, ма... мадам?

Упала с головы шляпка, волосы растрепались. Среди живых цветов, среди смертей и бессмертий стояла она и склоняла голову перед вечным огнем и керамикой золотых букв.

И пел вместе с нею хор свою скорбную песню: два такта, два такта...

— Сын! — говорили люди. — Сын!..

И никто не знал, что лежит он не здесь.

— Выведите, скорее выведите ее!

Два такта, два такта.

— Мать! Уведите!..

«...Нет, не состарились. Не состарятся... Сыновья! Бессмертие!.. Вла-а-адислав!..»

— Унесите!.. Мать!.. Потеряла сознание...

Мальчики, девочки... Наши внуки! Кто в силах вас осудить?

Не я.

Перед Юлькой в белом своем хитоне стояла ожившая Мнемозина... Да нет же — бабушка! В белой ночной рубахе.

Она плакала. Тихо, беззвучно плакала.

9

Как бы ни был внимателен человек к окружающему его миру, каким бы ни обладал даром чувствовать, запоминать, слышать, все же увидеть мир во всей его свежести дано ему не каждый день. Только в редкие минуты, минуты дареные, он словно в первый раз открывает дерево, виденное множество и множество раз; вбирает его каждой частицей памяти — кору, смоляную каплю, листок... Жгуче выхватит и запомнит.

Но такое случается всего лишь несколько раз на протяжении целой жизни. Забудешь, а мир в тебе до тех пор, пока то ли в радости, то ли в печали не распахнет он снова перед тобой таинственные свои двери и ты опять откроешь великую бессуетность каждой травинки, листка, воды, неба.

Над рекой стелился туман, покрывал противоположный берег неровными клочьями. Зыбкий свет солнца таял, дремал, цепенел.

Юлька знала, как зовется этот туман. У него было название: одиночество. Влажные, чавкающие берега — одиночество. Вода в реке, ее течение, переполненное чуть слышными всплесками, шорохами, — одиночество, одиночество.

Она повалилась на влажную землю, зажмурилась и стала тихо-тихо шептаться с землей.

«Ты вечная, живая, большая», — сказала Юлька земле.

«Вечная? Нет. Со временем я погасну и превращусь в атомы».

«Но ведь это, не значит — смерть!.. Может, я тоже погасну. Может, я тоже превращусь в атом. Атом — значит Вселенная. Я буду рядом с тобой... Ты умная, ты родишь живое. Деревья, траву и людей с живыми сердцами. Ты не родишь машин».

«Верно. Я-то рождаю людей. А они рождают машины... Хорошее и дурное — ты же, девочка, все это знаешь — рождают люди».

«...Мудрая, ледяная, влажная, теплая... Отвечай по правде!»

«Ладно, — сказала земля. — Пойди-ка и поговори с Груней. Она старше тебя, она тебя, Юлька, на смех подымет. Ты успокоишься».

«А разве это возможно, — спросила Юлька шепотом, — поговорить с Груней?»

«Нет. Пожалуй что нет... Нельзя. Есть много разных слов, о которые ты расшибаешь голову, Юлька!.. Нельзя, нельзя».

«А кто придумал слово «нельзя»? — сурово спросила Юлька. — Это и другие, холодные, жесткие? Кто наградил их, мертвые, биением, похожим на биение живых и лживых сердец? Ты?!»