Колокола

— Так ты же знаешь, мама тебе сказала! Мой папа умер, когда мне было шесть месяцев. Утонул. Он моряк. Капитан-наставник.

— И намного старше, чем твоя мама?

— Наверно, — подумав, ответил Пека. — А ты у нее спроси.

— Ладно, — кивнул Валера... — Ты пей киселек, пей кисель.

— Могу, — подумав, ответил Пека. — А мы сегодня всюду, всюду тебя искали. Мы на заводе тебя искали... Мама там рассказала: «Я аморэ инженьер Валера Савельеф».

— Скажи на милость!.. Кто бы подумал? — ответил Валера и захохотал. — И... и мама серьезно «аморэ» — как на твои глаза?

— На мои глаза, довольно-таки серьезно... И нам все у тебя понравилось. А еще моя мама хочет изжарить тебе яичницу.

— Чего-о-о?

— Ничего такого: яичницу. Для тебя.

— Ты, по-моему, заговариваешься, браток.

— Ничего подобного! Это она, она заговаривается. Она сказала: «Мы — в Тольятти, чтоб сделать Валерке яичницу».

— Быть такого не может! — крякнул Валера. — От вас обоих можно с ума сойти! Врешь небось?

— А вот и нет, вот и нет... Валера!.. Почему это, когда человек говорит правду, ему всегда отвечают: «Врешь!»?

— Я от вас лопну! — захохотал Валера. — От тебя и от твоей мамы... Спи-инозы! Софоклы! Философы!.. Яичницу!.. Из Ленинграда — в Тольятти — жарить яичницы... Садись ко мне на закорки. Живо! Скорее! В клуб.

4

Зал в клубе был переполнен людьми. Когда вошли Валера и Пека, на них зашикали. Наконец Валера нашел местечко и посадил к себе на колени Пеку. На сцене был попугай. Попугай говорил, легонько картавя: «Петруша хороший, Петруша хороший...»

Потом артистка, что держала его на жердочке, вышла в зал, и попугай принялся тараторить: «Здрасте, товарищи! Здрасте, товарищи!» И вдруг он оговорился и быстро спросил: «Жрать хочешь?» Публика прямо-таки покатилась со смеху, а Валера шепнул, наклонившись к Пеке: «Ах, вот откуда оно пошло?!» А потом попугай раскланялся, и тетенька его унесла.

Заиграли знакомое, заиграли Петрова (ленинградского композитора). Пека сразу узнал.

Сейчас, сейчас...

И на самом деле, на сцену выбежала мама, в черном, — узкая, тоненькая, как запятая, в развевающемся пальто, со скрипичным большим футляром. Пека так сильно обрадовался, что громко заорал: «Мама!»

Валера к нему наклонился и громко шепнул:

— Ты что, приятель, взбесился? Получается несолидно.

А вокруг довольно громко захохотали.

А мама на сцене подумала: «Как отлично меня принимает публика».

...Если б кто видел, если б кто знал, до чего красиво и весело она танцевала... Вот уже прячется от дождя. И в зале на самом деле смеются. А потом... потом началось!

Мама летит по сцене. Летит как вихрь... Как может до того красиво и так воздушно летать человек?! Прыжок! Прыжок!.. И еще прыжок... И все это Пекина мама... Мама!

Валера, вне себя, закричал: «Браво!» И все вокруг сейчас же захлопали и, как по команде, вдруг закричали: «Браво!.. Браво, Богатырева...»

А мама радовалась успеху, она танцевала все лучше, все красивее, все веселей.

Мама — она большой музыкант... Музыка, музыка — каждое движение ее, музыка — согнутое колено, музыка — взвивающаяся рука, музыка — ее вращение, ее фуэте!.. И вот уж она на спине. Обессилена. Лежит посреди сцены. Но по ней, уже чуть не потерявшей сознание, — волнами ходит музыка... Музыка! Музыка! Смычок вздымается: мама играет лежа... Играет, играет, играет на своей игрушечной скрипке.

Окончила. Замерла. Вышла кланяться в образе музыканта (зазнавшегося музыканта).

Все кругом хохочут и аплодируют.

Как красиво кланялась мама! А как громко хлопали ей Валера и Пека. И Валера опять что было сил закричал «браво». И все вокруг закричали: «Браво!» Кто-то из публики подал маме букет, и она опять очень мило раскланялась. И прижала букет к себе. А в публике бесновались, и даже кто-то выкрикнул: «Бис! Бис!.. Богатырева — бис!»

Но биса им не было никакого. Мама вышла, помахав котелком, — худенькая, высокая — самая красивая, самая, самая веселая и распрекрасная на земле мама.

Как только она ушла, Валера с Пекой смылись из зала.

— Так ты уверен? — тихо спросил Валера. — Так и сказала: «Я, в общем, того... аморэ Валеру Савельева»?.. И вот именно не вообще, а Валеру Савельева?

— Я же тебе сказал!

— Нет, погоди: «люблю» или «аморэ»?

— А моя мама и я — мы на всех языках умеем!

— Но если ты того, поднаврал, так будешь дело иметь со мной.

Они долго путались по освещенному коридору, и вот наконец Валера нашел кулисы.

В это время на сцене громко пел дяденька — очень красиво и очень громко... Жалко, не было времени, чтоб его послушать.

За кулисами — полумгла. Стоя на выходе, конферансье грозно нахмурился, увидев Валеру с Пекой.

— Не ребенок, репей! — сказал про Пеку конферансье.

Кулисы театра были для Пеки буднями. «А куда же его девать?.. На помойку, что ли?!»

Пека знал, что здесь пахнет особенно: старой пылью, словно повсюду она жила и даже носилась в воздухе; он знал про то, как легонько, едва приметно, сотрясаются декорации, если проходишь мимо... По ним как будто бы рябь бежит. Он знал, что где-то здесь артистические и там одевается его мама.