Колокольня Кваренги: рассказы

Дед соорудил из деревьев пятиметровый семисвечник и установил его во дворе своего дома. Когда он зажег ханукальный огонь, пламя взвилось в небо метров на семь.

— Я хочу, чтобы Бог заметил мой очаг, — сказал дед.

Но заметили его совсем другие. Они пришли с керосином и сожгли ханукию прямо в нашем дворе. Она горела всю ночь. Отблески пламени освещали спальню, где лежал я. — По сей день пламя той ночи полыхает во мне.

Дед сидел посреди двора, сжав голову и не плакал.

— Плачь, Соломон, — сказала бабушка, — плачь!

Она боялась, что у него разорвется сердце.

Дед встал и пошел ко мне.

— Ты не спишь? — спросил он.

— Нет, — ответил я, предчувствуя что-то ужасное.

Дед обнял меня и разрыдался.

Я гладил его седую голову.

— Не плачь, дедушка, — говорил я, — не плачь…

— Никогда не живи в стране, которую не любишь, — сказал он, — и в которой не любят тебя.

— Дедушка, — сказал я, — уезжай отсюда, дедушка!

— Я — олень, — ответил он, — я могу добежать до Польши, потом до Франции, а там недалеко и Иерушалаим. Но я не могу бросить вас.

— Мы побежим с тобой, — сказал я.

Он положил свою большую ладонь мне на голову.

— Пусть отсохнет моя правая рука, если забуду тебя, Иерушалаим, — произнес он, — повтори!

Я повторил.

— Пусть язык мой присохнет к небу моему, если забуду тебя, Иерушалаим.

Я повторил.

Затем он вышел. Продолжалась ханука. Каждый вечер мы зажигали по одной свече, дед молчал. На восьмую ночь кто-то поджег его баржи. Их было восемь. Они горели светло, — как ханукальные свечи.

Дед стоял на берегу и любовался ими. Он пел «Мансур».

Его арестовали прямо у воды. Говорят, он улыбался.

Больше его никто не видел.

Много лет спустя мама рассказала мне, что баржи поджег он.

Эта ханукия часто горит в моих снах.

Нет, видимо, дед действительно был потомком Маккавеев.

ЭТА ДЛИННАЯ ВЕСЕЛАЯ ЖИЗНЬ

Время плакать и время смеяться.

Еклезиаст.

Но о плаче потом…

Когда он родился, на его лице была улыбка. Никто не заметил, когда она возникла — вместе с его появлением на свет или даже «до», но все присутствующие видели ее. Ни один из стоявших вокруг кровати Нехамы никогда раньше не встречал улыбающегося новорожденного, и даже старая Хая-Лыба, которая приняла за свою жизнь стольких младенцев, почти всех жителей местечка моложе шестидесяти лет, могла поклясться, что это впервые.

— Мне это удивительно, — сказала Хая-Лыба, — потому что обычно вы так орете, что сам царь с царицей затыкают свои царские уши. Я думаю — это раввин или цадик!

Раввин или цадик продолжал улыбаться. И мнения евреев разделились.

— Что вы хотите, — сказали одни, — ему щекотно — вот он и смеется…

— Почему вам не было щекотно? — резонно спросила Хая-Лыба.

— Нет, — покачали головой другие, — это не щекотка и не цадик. Если хотите — это Мессия!

— Разве Нехама и Нусид из рода Давидова, — поинтересовалась Хая-Лыба, — и разве уже пора явиться нашему Мессии?

— Идн, — воскликнул Яшка-Босяк, который слыл в местечке революционером, — он улыбается, идн, потому, что его ждет новая жизнь! Его ждет веселая жизнь.

— Мишуге, — сказала Хая-Лыба, — нам и старой хватает, но если вы хотите мое мнение — пожалуйста. Почему младенцы кричат, почему они вопят во всю мощь своих молодых глоток? Они все видят, в какой мир их угораздило, и куда они лопали. И они хотят назад. Всем хочется назад. Но назад нельзя! Этот сразу понял, что обратной дороги нет — так чего зря орать?!

Она взяла ребенка на руки.

— Являясь на этот свет, мы сразу попадаем в безвыходное положение, а из безвыходного только один выход — вот он и улыбается…

И, может быть, предсказание Хая-Лыбы и сбылось бы, и стал бы он раввином, но, как предсказывал Яшка-Босяк, началась новая жизнь — ни с того, ни с сего грянула революция, и отделила церковь от государства, а раввинам отрезала бороды!

Возможно, он стал бы даже и Мессией, если б смог добраться до Земли Обетованной, но даже Мессии в те дни, впрочем, как и сейчас, не могли путешествовать без виз…

И поэтому он пошел в шахтеры. Еврей-шахтер в то время, кстати как и в наше, в природе встречался, как чистое железо — то есть довольно редко.

Надо честно сказать, что, если б не необходимость искупить перед новой властью буржуазное прошлое своих родителей, Давид бы никогда не спустился под землю. Появиться на этом свете, да еще жить под землей — это уж чересчур.

Но что ему оставалось — он должен был замаливать грехи своих предков, которые считались богатыми, потому что имели живую куру и ужинали почти каждый вечер…

Давид работал, как ломовая лошадь — двенадцать часов в день, в кромешной тьме, с одной лишь киркой в руках, но если вы встретите свидетелей того далекого времени, они вам подтвердят, что в шахте ржали только кони и Давид.

Смеялся он громко, раскатисто и, может быть, поэтому руководство шахты, вечно боявшееся обвалов, направило его на учебу в Ленинград, где он и встретил Машу.