Колокольня Кваренги: рассказы

Он завтракал, когда открылась дверь, и на пороге появился итальянец. Он был необыкновенно красив, и дед подумал, что не пожелал бы лучшего жениха для своей дочери, если бы она у него была, и если бы итальянец был бы не итальянцем, а, скажем, Нохум или Менделе. Но это был Марио. Он попросил деда встать и идти за ним…

По прошлому опыту дед знал, куда его приглашают — были все основания, и смешно было обижаться. Во-первых, он опять был евреем, во-вторых, оба его сына воевали, причем Рува уже дважды бомбил Берлин, и, в-третьих, он частенько, правда, про себя, называл их «макаронниками», и, возможно, это стало им как-то известно…

Они вышли из дому, и тут дед похолодел — Марио повел его в противоположную сторону. Он ожидал всего, но только не этого. От неожиданности дед даже остановился.

— Avanti! — приказал Марио, — avanti…

— Сеньор итальянец, — сказал дедушка, — возможно вам не известно, но у нас не принято расстреливать в той стороне. Между прочим, у нас есть для этого специально отведенное место… Недалеко… И если пан сеньор разрешит, он его с удовольствием туда отведет…

— Mille grazie! — вскричал Марио. — Grazie per il consiglio!

В ту сторону?!! А ему удобнее в другую!!! Казарма там! И там скоро начинается репетиция хора полка, а он — запевала, и бегать туда и обратно он не намерен, и, вообще, он боится простудить связки…

— Мишуге, — сказал дед. Он мог ожидать такое от немца, но от итальянца, к тому же у которого такой чудесный голос?! Тем более, что это его последняя просьба… Кто не выполняет последнюю просьбу?! Только что немец!!! Но итальянец?..

Дед попал в самое сердце. Марио не любил немцев. У него были на то свои причины.

— Bene, — сказал итальянец, — веди, presto, presto…

И дед повел. Он уже верил в дуб, почти как в Бога. Всю дорогу итальянец пел… Как-то перед войной сын Шлойме, который учился в Одессе на капитана, привез пластинку Карузо, и все местечко слушало ее. Сейчас деду казалось, что это поет сам Карузо…

Дед шел и думал, что война — это, конечно, большая глупость, самая большая глупость из всех, которых так много на этой земле. И если бы не она, то вот этим макаронником мог бы восхищаться весь мир, а не он один, да еще по дороге к дубу…

Они подошли. Марио перестал петь и вскинул карабин — он уже опаздывал на репетицию. Он никак не мог прицелиться — солнце било ему прямо в глаза.

— Prego, — сказал итальянец, — встань-ка с другой стороны. Piu presto.

Но тут дед заупрямился. Он не хотел с другой стороны, — когда солнце бьет в глаза, слишком хочется жить.

Он категорически отказывался становиться против солнца, а Марио ни за что не хотел против солнца стрелять… Он что-то долго кричал, потом скинул карабин, схватил деда и пытался водрузить его на место — уже начиналась репетиция — но дед упирался и возвращался назад. Так повторялось несколько раз, пока не завязалась драка.

Как это получилось — сейчас уже не объяснить, да и сам дед этого помнит, но в конце концов Марио оказался под дубом на месте деда, дед на месте Марио, причем с карабином в руках.

Тут итальянец стал махать руками, плакать, кричать mamma mia и наконец, встал на колени…

Пришла пора растеряться деду — перед ним никто никогда на колени не становился — кто это перед евреем становится на колени…

— Шрай ныт, — сказал дедушка итальянцу, повернулся и пошел к местечку.

— Vi prego! — крикнул итальянец. — Aspettate!

Он встал с коленей и бросился за дедушкой. Он стал объяснять ему, что если тот уйдет с винтовкой, а он вернется без винтовки, то его итальянца, расстреляют, потому что иногда, конечно, можно возвращаться без оружия, но уж, конечно, не с расстрела, а если ему дед сейчас отдаст винтовку, то он скажет, что дед расстрелян, а дед сейчас пойдет куда угодно, и всем будет хорошо.

— Надо, чтобы всем было хорошо, — кричал Марио, — а дед хочет, чтобы только ему.

— Ша, — сказал дед, — шрай ныт!

Он разрядил карабин, бросил его и пошел прочь.

С того дня деда больше никто и никогда не вел к дубу… Он ходил к нему сам, каждую субботу, садился, смотрел на солнце, слушал, как стрекочут кузнечики, что-то вспоминал, и, когда на небе появлялась луна, шел к дому.

Под дубом его и похоронили.

Жители Мястковки и Городковки обнесли дуб оградой и к ней прибили дощечку. На ней было написано: «Под этим дубом, который посадил Петр Первый, Екатерина Вторая и Ицхак, лежит Мойше».

МАРАН ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Где-то в начале пятидесятых годов гражданка Красная вступила в единоборство с товарищем Сталиным.

Товарищ Сталин об этом не знал.

Гражданка была из тех русских людей, которые любили евреев, даже носатых, даже работавших в торговле, даже с дачами.

Сама Красная жила в полуподвале с видом на ноги проходящих. Даже справедливое осуждение еврея — ведь случается и такое — вызывало в сердце гражданки Красной глубокое возмущение. Она считала, что после того, что произошло, судить евреев вообще нельзя. Ни за что! Они настрадались навсегда.

Генералиссимус придерживался другого мнения.