Колокольня Кваренги: рассказы

Лысый снова поселился в четвертой, но на сей раз она принадлежала только ему, его жене и двум его детям. Он уже не вспоминал, что он лысый, потому что какое это сейчас имело значение?..

Однажды он шел по Невскому и вдруг увидел «Тарзана». Лысый не мог объяснить, как он узнал его сзади, но это был он. «Тарзан» шел под руку с прекрасной женщиной, в левой руке у него была тросточка, а на голове, несмотря на дикую жару — шляпа.

И лысый все понял. Он подпрыгнул от радости, набрал в легкие воздуха и что было мочи, крикнул:

— Эй, лысый!

Шляпа на голове «Тарзана» подскочила, но он не обернулся, а как показалось лысому, даже ускорил шаг.

— Эй, лысый, — крикнул он снова, — где тросточку достал?

«Тарзан» сорвался с места и побежал. Женщина остановилась.

— Эй, лысый, — крикнул лысый, — ты чего даму бросил? — и захохотал!

— Как вам не стыдно, — сказала прекрасная женщина, — вы ж пожилой человек!

Стал собираться народ. Добровольцы записывались в свидетели. И тут «Тарзан» обернулся и увидел лысого. И вдруг над собравшейся толпой раздался разбойничий посвист, и «Тарзан» во всю мощь своего горла неистово закричал:

— Атасс! Лысый идет!

И бросился к нему. Они обнялись и ничего не говорили. А толпа удивленно смотрела на них, и никто не слышал звуков далекого ‘Танго соловья»…

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!

Все мои дядьки ушли на фронт шалопаями, а вернулись героями в орденах.

— Что ни говори, — философствовала дворничиха Фрося, — а в войне что-то есть.

Фрося была права — во время блокады она обчистила немало квартир…

Первым вернулся дядя Жора — полковником, в папахе. Он не снимал ее даже за столом, даже на ночь. И не потому, что он был религиозен и таскал ее вместо кипы — она делала его несколько выше, а заодно и грела — дядя Жора боялся сквозняков.

— Меня не брала ни одна пуля, — рассказывал он, — но сквозняки… Вы не представляете, какой был сквозняк, когда мы брали Вену…

Дядька был быстрый, горячий, усатый. Двери нашей квартиры хлопали до ночи — все девицы двора торопились облобызать его. Жора целовался в папахе. Девицы играли орденами, примеряли папаху и шептали, что ждали дядьку всю войну. Особенно ждала проститутка Тоня из второго подъезда.

— Жора, — шептала она, — ты всю войну был со мной в солнце, в дождь, во время бомбежки, в бомбоубежище…

— И когда ты была с другими мужчинами? — не выдержала мама.

— Да разве это были мужчины? Скелеты! Это были скелеты!

Мама смотрела на Жору, обвешанного оружием, и ужасалась.

— Боже мой! Кто такому шалопаю дал столько вооружения?! Мишуня, — говорила она папе, — сними с него пистолет — его нельзя подпускать к оружию!

Дядька хохотал и раздавал подарки из огромного зеленого сундука: маме — немецкую котиковую шубу, папе — полевой бинокль, а мне… Я все ждал — что же мне.

— Черт! — сказал дядька, — ничего тебе нет, ну, ничего!

Он вдруг отстегнул ремень и снял с него маузер в деревянной кобуре.

— На, держи!

Мама замахала руками, папа бросился отбирать, но я уже убежал заперся в туалете. Родители туда ломиться не стали — не хотели поднимать шум при соседях. Я сидел в уборной, любовался маузером и слышал, как мама бранила дядьку:

— Как был шалопаем — так и остался, — вздыхала она.

Вскоре в туалет начал ломиться вечно пьяный сосед Василий, и я вынужден был его покинуть.

Василия закачало:

— Ядрена мать, — проревел он, — еврей с маузером. Манька, — орал он жене, — еврей с маузером!

Я быстро смылся в комнату.

Вскочила Манька.

— Где? Где? Какой еврей?! — вопила она. — Какой маузер? Галлюцинации у тебя, Василий, пить меньше надо!

Мама с папой долго умоляли меня отдать им оружие, хотя бы на хранение. Наконец, я согласился, и мама спрятала его в буфет, между пододеяльниками.

С этого дня жить мне стало радостнее — сталь маузера успокаивала меня. Но мама с папой потеряли покой. Они умоляли дядьку забрать оружие и совали ему под нос статьи уголовного кодекса, обещавшего за хранение нагана минимум десять лет.

Дядька только громко смеялся, рассказывал, как он в короткой рукопашной схватке отобрал этот пистолет у одного немца под Эберсвальде, пил вино, поправлял папаху, поправлял усы, а потом пошел прогуляться по любимому городу. Родной город окончился двором — соседи видели, как папаха его покачивалась в окне Тони…

Вскоре дядю Жору отправили служить в Маньчжурию…

Дядька Даня прискакал к нам на коне, в фуражке, на каждом боку у него покачивалось по сабле. Я не мог оторвать от них глаз.

— Держи! — крикнул дядька, и, не слезая с коня, протянул мне саблю.

— Отдай, паршивец! — закричала мама, но я уже скрылся в туалете.

Оттуда я слушал, как мама отчитывала дядьку.

— Зачем вам дают столько оружия, — говорила она, — вас нельзя к нему подпускать.

Вскоре в туалет постучался пьяный Василий. Я вышел.

— Палундра! — завопил Василий. — Галлюцинации! Еврей с саблей!

— Я же говорю — не пей, — вопила Манька, — сгоришь от горячки!

Дядя Даня успокоил маму:

— Посмотри, какую я тебе привез шубу, — говорил он, — немецкая, котиковая. А тебе, Мишуня — немецкий полевой бинокль… Ну, мне пора! По коням! Тороплюсь на Парад Победы! Буду гарцевать перед генералиссимусом!