Коломбине дозволено все

ЛАРИСА. Так что же мне теперь – серной кислотой обливаться?

И глаза ее засверкали-таки коломбинской дерзостью!

Соймонов собирался сказать что-то умное насчет серной кислоты, но не успел. С грохотом обрушилась штанга, а падающая портьера эффектно задрапировала длинную фигуру. Соймонов от изумления издал то ли квакающий скрип, то ли скрипучее кваканье. Лариса же уселась в кресло и закинула ногу на ногу.

СТАСИК. Да как вы смеете так говорить с женщиной!

СОЙМОНОВ. Лариса! Это что такое?!

ЛАРИСА. По-моему, архангел Гавриил.

СТАСИК. Да вы ей ноги должны целовать за то, что она вообще соглашается выслушивать вашу чушь!

СОЙМОНОВ. Ну, мне все ясно!

СТАСИК. Домостроевец! Вам не жену надо, а домашнего робота!

СОЙМОНОВ. Нет, мне нужно жену, а не манекенщицу!

СТАСИК. А вы, Лариса, как к этому относитесь?

ЛАРИСА. Уже никак.

СТАСИК. Значит, вы позволяете мне выставить его?

ЛАРИСА. Валяйте. А я пойду чай заваривать.

Но пока Стасик выпутывался из портьеры, Соймонов отбыл сам, хлопнув дверью. Лариса вернулась в комнату.

СТАСИК. А у вас изумительная выдержка!

Лариса поглядела в зеркало и увидела неподвижные яркие губы, розовые щеки и блестящие глаза. И она поняла, что в этот миг, простившись с беспомощной мечтой, неосуществимой без Соймонова, она окончательно и бесповоротно стала Коломбиной.

СТАСИК. Вы что, действительно собирались за него замуж?

ЛАРИСА. А что? Или я не имею права делать глупости?

СТАСИК. Выходите лучше за меня.

ЛАРИСА. А зачем?

СТАСИК. Да хотя бы затем, чтобы слушать прекрасные слова! Я каждое утро буду повторять – какая ты красивая, моя милая женщина, моя предрассветная птица, как светится твое лицо, как синеют твои утренние глаза…

Лариса хотела было напомнить, что глаза у нее зеленые, но вдруг поняла, что это не имеет ровно никакого значения.

СТАСИК…и как приятно целовать твои пушистые волосы! Ты будешь просыпаться вся в моих поцелуях, милая и светлая, и ночь будет таять в твоих звездных глазах…

Это тоже не соответствовало истине, но он говорил, говорил, а Лариса слушала, слушала, и ей было так сладко и бездумно, так бездумно и сладко…

Он поднял ее на руки, и это было полетом. Теплый ветер закружил их. Прилетела музыка. И над Ларисой сверкали черные глаза в прорезях черной маски. Она пришла на Карнавал со своим Арлекином. Он склонялся на лету и шептал прекрасные слова. А высоко в ночном небе стояла у мраморных перил повелительница Коломбин и правила своим пестрым суматошным миром.

И вдруг на возникшем среди танцующих пятачке Лариса увидела ребенка.

– Дениска! – чуть было не вскрикнула она. Но пригляделась – и оранжевая пижамка оказалась с другим рисунком, не с Денискиными паровозиками, а с утятами, и вообще это была, кажется, девочка. Девчушка лет трех, не больше, терла кулачками заспанные глаза, испугалась, заплакала, и никто не обратил на нее ни малейшего внимания.

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. А это что еще такое? Как сюда попал ребенок? Детям и старикам у нас не место!

ЛАРИСА. А когда я состарюсь, меня выбросят?

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Сама уйдешь.

ЛАРИСА. Куда?

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Куда-нибудь уж денешься.

ЛАРИСА. А кто еще лишний на Карнавале?

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Пикколины.

ЛАРИСА. Кто?

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Ну, малышки. Пик-ко-ли-ны. Вот, любуйся.

Тем временем цепь танцующих скрыла ребенка. Над толпой взлетела коробка шоколадных конфет, рассыпалась в воздухе, раздался оглушительный хохот, и в небо полетело все – бутылки, веера, перчатки, яблоки, красные башмачки… Особенно старалась миниатюрная маска, тоже в ромбах и в треуголке, хохотавшая громче всех и плясавшая азартнее всех.

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Полюбуйся – она искренне считает себя Коломбиной.

ЛАРИСА А какая разница?

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Разница в том, что для Коломбины весь мир – игрушка, а пикколина – сама игрушка. Хотя и вообразила, будто ей тоже дозволено все. А ее карнавальства на то лишь и хватает, чтобы мыть ноги шампанским и каждую неделю менять любовников. Вот кто дискредитирует Карнавал и от кого я никак не могу избавиться!

Смешную пикколину тоже унесло фарандолой. Лариса проводила ее взглядом. Что-то в ней вызывало тревогу, во всяком случае, так показалось Ларисе. Где-то она уже встречала такой взгляд, полный восторга и готовности выполнить все, чего потребует Карнавал. И еще одна тревога проснулась внутри – почему-то за Дениску…

Взорвались хлопушки, взлетели петли серпантина и вдруг опали. Ночь вокруг оказалась пустой и гулкой. Не стало музыки. Усыпанная пестрым тряпьем площадь раскинулась далеко во все стороны. И лишь прихрамывающая пикколина, не успевшая исчезнуть вместе с Карнавалом, брела, ничего не видя перед собой.

Лариса поспешила к ней. Эта плясунья, отставшая от фарандолы, была здорово пьяна. Она тщетно пыталась развязать шнурки маски – узел, прихвативший и спутанные волосы, лишь туже затянулся.

ПИККОЛИНА. Темно… Надо будет дома, перед… зер-ка-лом…

ЛАРИСА. Где ты живешь?

ПИККОЛИНА. Там!

Непонятно откуда возникла улица, встала стена домов со слепыми ночными окнами, появились фонари – словом, образовался привычный городской пейзаж.