Колос времени [СИ]

Еще говорили, что перед смертью барона над замком кружились огромные стаи птиц, сорок, ворон и черных галок, и продолжалось это кружение девять дней, потом птицы улетели так же внезапно, как и появились. А от замковых приживалов шел слушок, что сам хозяин, все время болезни подверженный немоте, перед смертью вдруг стал кричать так страшно, будто воочию узрел чертей, пришедших по его душу. И это, по всему видать, недобрый знак… Хотя Господь все-таки смилостивился над Клаусом Унгерном, и в гробу тот лежал с таким благородным и светлым ликом, каким и при жизни не мог похвастаться – ну, истинный христианский воин, заступник святой церкви, гроза и страх ее врагов.

И все же знающие люди боязливо качали головами: будет худо. Не стало хозяина у замка и здешних земель. Кому теперь достанутся богатства, накопленные за столько лет, кто примет под свою руку деревни и фольварки? У барона осталось две дочери, и старшая, говорят, еще до смерти отца успела обвенчаться с молодым дворянчиком не из местных. По закону теперь все принадлежит им двоим, не считая сестринской доли. Но разве ж это хозяева? И почтенные крестьяне, видевшие Жульена де Мерикура в часовне, с сомнением оглаживали короткие густые бороды. Правда, латышские молодухи при виде стройного красивого француза начинали краснеть, тянулись оправить на себе шали и обшитые тесьмой головные повязки и между собой вовсе не осуждали баронскую дочь, вышедшую замуж без отцовского благословения. Но у баб, известно, ума недовесок, им подавай гладкое лицо, да звонкую речь, да шитый золотом наряд, а больше ничего и не нужно. К тому же ходили упорные слухи, что молодой француз с женой собираются отъехать в Ригу, а оттуда морем во Францию, и в Ливонии надолго оставаться не намерены.

Кто-то с недобрым видом пророчил – приедут ливонские рыцари, станут хозяйничать, наводить свои порядки. У орденской братии нрав суровый. При бароне Клаусе жилось нелегко, да все ж не так чтобы совсем худо, а теперь чего ждать – не ведомо. В одном сходились точно: будут перемены, а их никому не хотелось. Крестьяне привыкли к своей налаженной жизни, пусть трудной, зато спокойной и понятной. Последняя война кончилась шесть лет назад, и никто не мешал теперь латгалам сеять лен и пшеницу, разводить овец и коз, в лесу охотиться на лосей и медведей, ловить весной щук, а летом всякую иную рыбу, святить яйца на Пасху и зажигать костры в ночь на Лиго, чтить христианских святых и матерей природы… И они не хотели, чтобы и впредь им кто-либо мешал.

Но всю неделю, пока люди ходили прощаться с бароном Клаусом Унгерном, пока в замке толпился народ, пока дворяне и рыцари разъезжали по округе, придирчиво разглядывая дома и усадьбы, леса и пашни с не сошедшим еще снегом – все это время мало говорили о том, чего ждать. На девятый день подняли каменные плиты за алтарем замковой часовни, разрыли промерзшую землю и опустили в нее гроб с баронским прахом. Поминки прошли, как будто их и не было. И сразу опустели комнаты и переходы замка Зегельс. Разъехались дворяне и прелаты, фогт вернулся в Мариенбург, не сделав ни единого распоряжения, а за ним, выстроившись в колонну по двое, ускакали рыцари Ливонского ордена. Крестьяне разошлись по свои дворам, и стало тихо.

В замке остались дочери барона и француз – муж старшей, а с ними благочестивый отец капеллан, благородный рыцарь Альберт Хорф – начальник замковой стражи, да ученый доктор-богослов, да прислуга. Впрочем, остался там и еще кое-кто, о ком пока мало что знали.

Тяжелый взгляд пронзительно-светлых глаз пригвоздил молодого стражника к месту. От страха тот едва не забыл дышать и только безмолвно открывал и закрывал рот, обеими руками вцепившись в завязки штанов.

– Еще раз увижу, что ты гадишь, где попало, заставлю языком вылизать весь двор, – холодно произнес Хорф, окидывая брезгливым взглядом съежившуюся в углу фигуру.

Стражник согнулся еще ниже.

– Простите, господин…

– Пошел отсюда.