Колосья под серпом твоим

Война, как всегда, отсиделся в одном из своих тайников. Люди Корчака давно не появлялись в окрестностях.

Поймали двух-трех случайных бродяг, но убийц не нашли. Иван Таркайло теперь никуда не ездил один, а ночью сидел в фольварке, закрыв все ставни.

Единственный человек, кого случившееся привело в ярость, был Кроер. Ясно, кто убил. Мужички миленькие. Никто другой, они! Неизвестно только — кто. Из Таркайловых кто-то или из его, Кроеровых, а может, отозвалась через родственников одна из жертв «Ку-ги». В поисках самым ретивым и лютым был он со своими черкесами. Тряс лесников, искал и избивал бортников и лесных смолокуров.

А когда это ничего не дало и в окрестностях поутихло, закрылся в Кроеровщине и начал измываться над своими. Просто так, лишь бы сорвать злость. Дошло до соседей. Все понимали: надо сидеть тихо. А этот, как нарочно, баламутил свирепостью всю округу. Все возрастая и возрастая, до губернии докатился наконец общий вопль:

— В опеку его!

Вице-губернатор Исленьев выехал в Суходол, чтоб расследовать дело на месте.

По пути он остановился в Загорщине и тут узнал, что Кроер снова запил. А на следующее утро прискакал в Загорщину, к Алесю, тот же, что и в прошлый раз, гонец из Кроеровщины и снова сказал, что пан Константин умирает и послал десяток слуг, чтоб повсюду оповестили об этом. И будто бы послал даже за доктором и священником.

— Притворяется, — сказал Вежа.

— Вы думаете? — Исленьев и верил, и не верил.

— Старая шутка, — процедил Алесь. — Его выдумки малость однообразны. Это уже третий раз.

— И все же, думаю, надо поехать, — сказал Исленьев.

Алесь смотрел на него с сочувствием. Старик не менялся. Все такой же румяный, седой, доброжелательный. Хороший русский человек. Алесь помнил его слова о «мраке» после расстрела в Пивощах. И жалел. Скрутила беднягу жизнь.

— Ну, поедете, — сказал Алесь, — увидите пьяных гостей. Священник и лекарь не имеют права отказаться, увидите пьяного лекаря и пьяного попа.

— Я б вам не советовал, — сказал и Вежа.

— Вы не поедете?

— Видите ли, я не требовал бы этого от него, если б, скажем, умер я, — ответил старик.

— Ну, а вы? — спросил Исленьев Алеся.

— Я однажды съездил. — Алесь потер запястье.

— По-христиански, — сказал вице-губернатор.

— По-христиански стоило б всех нас повесить, — сказал Алесь. — За то, что терпели среди нас такого монстра. Дать вам охрану?

Старик спокойно поднял на него глаза. Румянец на его свежем лице проступил сильнее.

— Благодарю, — сказал вице-губернатор. — Но неужели вы думаете, что я в жизни кого-нибудь боялся?

— Я не хотел, чтоб вы поняли меня так, — ответил Алесь.

Исленьев захватил с собой мужика-гонца Борку и поехал в Кроеровщину. Дорогой по всем погостам звонили похоронные колокола. Даже инвалиды в часовенках дергали деревянными ногами петли веревок, что вели к колоколам.

День был серый и совсем не летний. Звонили колокола потому, что умер великий пан, но люди не ехали.

— Это правда, что вашего пана «дважды отпетым» зовут?

Борка прятал глаза.

— Говори, не бойся.

— Отпевали его трижды, — ответил мужик. — Вся округа.

— Ну, и как он?

Борка ехал на своем конике сбоку и немного позади, хотя должен был вести. Он молчал.

— Так как же? — повторил вопрос губернатор.

— Ничего, — беззвучно ответил мужик.

Исленьев ехал и думал: «Ничего». Все «ничего». Бог ты мой, как можно затюкать народ. А мы помогали этому своей слепотой, беспомощностью сделать что-то, потому что это — система. Попытались было тридцать пять лет назад — легли под картечью. И с того времени только и думаем, как бы не задело нас по нашей драгоценной шкуре. Только и ходим на задних лапках».

Исленьев внутренне застонал.

Он искренне заинтересовался делами края. У него были знакомые в цензуре, и они присылали ему «для ознакомления и принятия к сведению» материалы столичных журналов, которые касались этой земли, даже если они и не проходили через цензуру.

Одна статья лежала в «Современнике» и в цензуре, наверно, год. Не проходила. Видимо, и не пройдет. Исленьев вспоминал. У него была хорошая память, совсем как у того человека, что когда-то рассеял их картечью. В чем в чем, а в памяти Николаю отказать было нельзя. Каждого, кто разговаривал с ним, помнил всю жизнь: имя, отчество, где служил, когда перешел из полка в полк, как зовут жену и детей, когда беседовали об этом. Удивлял этим последнего отставного штабс-капитана, вселяя в него чувство, похоже на суеверный страх: «Через двадцать пять лет вспомнил!».

Он, Исленьев, тоже помнил многое. Помнил, например, как тот в следственной комиссии топал на него ногами:

— Почему вы не говорите о своем знакомстве с Якушкиным и Пестелем? Моя доброжелательность к людям имеет границы! Пока что я не хочу, чтоб графиня Евдокия носила траур и называлась вдовой.

Он еще помнил ее имя, распоясавшийся хам.

Да, Исленьев тоже помнил многое. Вот и теперь он вытаскивал слова той статьи из недр памяти. Так, кажется: «Целый край взяли да вот так и забили — держи карман! Итальянцев тоже… забили, лишили любви к свободе и родине!.. Поглядим, что еще скажут сами белорусы!»