Колосья под серпом твоим

– Поляки?

– Разные.

– Что думают о нас?

– Часть думает вот как: восставать вместе. Судьба Белоруссии и Литвы решается плебисцитом ее жителей. Значит, или самостоятельная федерация, или автономия в границах Польши, политическая и культурная. Как скажет народ. Врублевский, например, считает, что при нынешнем народном самосознании плебисцит нельзя допустить ни в коем случае. Он так и говорит, что просто Польше надо отказаться от прав на Беларусь и Литву, поскольку в свое время дворянство страшно скомпрометировало самую идею такого союза. Добрые соседи, братья – вот и все.

– Почему ты говоришь «часть»? – спросил Алесь. – Разве есть такие, что думают иначе?

Калиновский помрачнел.

– В том-то и дело, что с самого начала существует угроза раскола. Я говорю: лучше с самого начала от соглашателей, шовинистов, патриотов костела и розги освободиться. Распуститься для вида, а потом верным и чистым ткать стяг заново. По крайней мере единство.

– По-моему, верно.

– Зигмунт протестует, – с огорчением сказал Калиновский. – Излишняя вера в соседа, излишняя доверчивость.

– Кто б винил! – сказал Алесь. – И ты не лучше.

– Что? Разве это так? – испугался Кастусь.

– К сожалению, да.

– Понимаешь, со своей стороны Зигмунт прав. Слишком нас мало. Если отбросить их, нас останется горстка. И потом – до определенного рубежа нам с ними идти одной дорогой. Мы за свободу, они за независимость.

– А потом что, измена?

– Я и говорю. Эдвард Дембовский[127] понимал восстание правильно. Прежде всего свобода и равенство всех людей. Но мы пока вынуждены идти на союз с ними. Мало нас. Ах, черт, как мало!

– Кто они?

– Белые. Так мы их называем. «Ах, родина! Ах, величие! Ах, слава!» Знаешь, зачем им бунт? Чтоб привилегий своих не потерять, чтобы до власти дорваться.

Довольно скверно.

– Спят и во сне видят своего короля, своих отцов церкви, свои приемы, балы, свою полицию, своих палачей на отечественных эшафотах. Хоть паршивое, да свое.

– Песня знакомая, – сказал Алесь. – Лизогубова песня. Да и сегодня ее слыхал.

– Где?

– От Ямонта. Не нравится мне Ямонт, Кастусь.

– Ну, Ямонта с ними не смешивай. Ямонт – идеалист.

– Тебе лучше знать. Но белых я на вашем месте гнал бы.

– Будешь вместе со мной драться?

– А что я, молиться сюда приехал?

– Хорошо, – сказал Кастусь. – Руку.

– А кто еще есть?

– Еще, как и всюду, болото. И политики им хочется, и дипломов, и чтоб царство божье само пришло. Очень уж им не хочется драки. Кричат, что это уже только тогда, когда ничего другого сделать нельзя.

– Этих надо переубеждать.

– Да… Ну, и, наконец, мы, красные.

– Это ясно. Восстание. Социальный переворот. Это по мне.

Кастусь смотрел на него удивленно:

– Выродок ты, Алесь. Тебе по происхождению самый резон к белым. Они богатые, а мы голь. Они либералы, мы якобинцы и социалисты. Они собираются церкви да заводы строить, мы…

– Хватит, – прервал его Алесь. – Распелся. Я белорус. И если уж они о власти над моей землей кричат, то я им не товарищ. Мне своя калита не дорога. Мне моя земля дорога. Она мне нужна. Вы за нее, – значит, и я с вами. А то, что я князь, дело десятое. Никого это не интересует. А меня меньше всех… Давай обождем хлопцев. Вот мы и дома.

…Все сидели за столом и ели, аж за ушами трещало, когда Аглая позвала Алеся за дверь.

Стояла перед ним, красивая, вся словно литая, говорила тихо:

– Хлопцы какие! Ну, Кастусек – этого знаю. Но и остальные! И поляк этот! А ужо Эдмунд… Держитесь за них, панич!

– Собираюсь!

– Вот это хлопцы!

– Что, поцеловала б?

– А что, грех?

Аглая вдруг посерьезнела.

– Я не о том, панич. На это я дозволения спрашивать не буду. Будут они к нам ходить?

– Обязательно.

– Панич… Вы Виктора приглашайте. Чаще всех. Как увидите, так и приглашайте. Даже сами шукайте и приглашайте.

– Что, понравился?

Женщина отрицательно покачала головой.

– Чахотка у него. И давненько уже…

– Ты что? Да он мне сам говорил, что здоров, как конь. А он ведь медик.

– Значит, сам не знает… Кормить треба, кормить. Мед, масло, сало, медвежий жир. Салом залить.

– Не мели. У него, у такого хлопца?

– Смерть что, выбирает? Панич, слушайтесь меня. Он не бачит, все не бачат. А я добре бачу… Думаю я, не поздно ли уже?

Алесь наконец поверил и похолодел.

Из столовой донесся веселый смех Виктора.

* * *

Снег. Снег. Та погода, в которую шляхтич Завальня ставил на окно свечу. Метель. Белые змеи, встав на хвосты и подняв в воздух тело, десятками трепещут и изгибаются над сугробами.

Сквозь слюдяные оконца кибитки видно, как не хочет лежать на месте снег, как он стремится в черные лесные дебри, как заиндевели крупы лошадей.

До Вежи еще далеко.

Клонит ко сну.

Чтоб не уснуть, Алесь думает. О друзьях из «Огула», о встречах у него на квартире (добился-таки этого!), о том, что за эти пять месяцев организация увеличилась на семьдесят два человека. И десятерых хлопцев из «Огула» передали Виктору.

И еще о том, что кружок Сераковского начинает превращаться в настоящую организацию и осенью можно будет уже думать о делах, о планах на будущее.