Колосья под серпом твоим

– Пожалуйста. И мне интересно, – сказал поэт. – Поляк?

– Белорус.

– Тогда тем более… Вы откуда?

И эта почти деревенская интонация в словах мученного-перемученного человека вдруг напомнила Алесю белого-белого деда Когута, сидящего под дикой цветущей грушей, закат и Днепр.

– С Днепра, – сказал Алесь.

В глазах поэта вдруг засветилась невыразимая нежность.

– Тем более, – повторил Шевченко. – Читай, хлопче. Я тебя прошу.

– Нет, – у Алеся пересохло в горле, – я читал кое-что из вашего и…

Поэт понял. Зашевелились усы.

Горячие, немного смущенные теперь смотрели на Алеся глаза. И Алесь вдруг почувствовал, что ему будет не стыдно читать этому человеку даже слабые строки, что он даже хочет читать, что он подсознательно мечтал об этом.

Он стал в неуклюжую позу, как будто перед аппаратом дагерротиписта.

– «Присяга языку», – сказал он.

В курительной стояла тишина. Алесь почувствовал, как бьется сердце. Глаза смотрели на него.

Есть преданье: грядет раздробить на куски
Вавилонскую башню Адам…
И сольются навеки племен языки
В речь единую, чуждую нам.

Он начал глухо – сердце мешало. Но течение строк, как всегда, успокоило его, а то, о чем он хотел говорить, наполнило душу неизведанной нежностью, болью и любовью.

А в следующую минуту голос его окреп, и он начал ощущать сердцем каждое слово. Румянец выступил на щеках.

Неужели и ты в этот канешь поток,
Капля светлая речи моей,
Что синее и трепетней, чем василек,
И полдневного солнца теплей?
Мне ни счастья, ни долгих не надобно лет,
Я готов задохнуться в петле…
Если знать, что тебя в этом будущем нет,
Что мне делать тогда на земле?
Если бедный корабль твой пучина пожрет,
Сиротину, по воле богов,
Пусть родимое слово предавший народ
Ждет забвенье во веки веков!
И пускай не настанет весна для меня,
Счастье, песня, любовь и покой, -
Я опреснок твой черный не в силах сменять
На обилье пшеницы чужой.
Сам бестрепетно в пекло, к чадящим котлам,
Я направлюсь из райских садов,
Если первый же ангел не вымолвит там
Мне по-нашенски: «Братка, здароў!»
Чтоб от слова родного меня отрешить,
Нужно трижды в последнем бою
Три могучих твердыни дотла сокрушить:
Тело, душу и песню мою.
Ты мой хлеб ржаной, ты мой радостный май,
Мой единственный светоч во мгле.
Без тебя, не с тобой – мне не надобен рай
На душе,
В небеси,
На земле.[135]

Хлопцы молчали. А он, подняв глаза, увидел, что поэт стоит перед ним и сурово смотрит ему прямо в лицо.

Понимая, что у него вот-вот подогнутся колени, Алесь опустил глаза, чтоб не смотреть. Две руки сжали плечи Алеся. Он почувствовал, как лег на его лоб, над левым глазом, поцелуй, пахнувший табаком, кажется, какими-то сухими травами и немного вином.

* * *

Петербург спал. Под дугой мостика дремала гулкая темень и черная вода. Они шли втроем и молчали. Далеко-далеко друг от друга горели фонари.

Поднимался ветер, – видимо, снова на дождь.

Поэт шагал между друзьями, молчаливый и немного мрачный.

– У вас на Днепре сады?

– Сады, – ответил Алесь.

– И у нас сады.

– Я знаю. Мой дед рассказывал…

– Откуда знал?

– Несколько лет назад мне попала в руки рукопись вашего «Великого льоха». Ты, Кастусь, может, не читал, там одна душа вынуждена вечно летать.

– Какую имеешь в виду? – спросил поэт.

– Душу девочки, что увидела на Днепре золотую галеру царицы и улыбнулась ей. И вот мучается, пока не раскопают великий склеп.

Шевченко смотрел на него настороженно.

– На этой галере плыл мой дед.

– Почему?

– Царицу связывают с именем моего прадеда. Когда первый раз ехала в Могилев… и потом в Крым.

– Довольно неприятно.

– Я не оправдываюсь, – вскинул голову Алесь. – Прадед отказался оставить Днепр, хотя она его и звала с собой…

– Ты не обращай на это внимания, хлопче, – с легкой тенью смущения сказал Шевченко. – И на «льох» не обращай. Я тогда был молод. Жесток.

– Вы и теперь такой, – упрямо сказал Кастусь. – Иному вас не научили, батько. И хорошо.

– Ты князь? – спросил поэт у Алеся.

– Да.