Колосья под серпом твоим

– «Кишкой последнего попа – последнего царя… задушим», – вдруг вспомнил Кирдун. – Я ему, княже, говорил: «Не стоит, панич, так громко. Думайте себе потихоньку, пока до кишок не дошло».

– Еще?

– «Отчизну, веру верни нам, просим», – надеясь лишь на заступничество Алеся, бубнил Халява.

– Гляди ты! Еще?

Теперь Кирдун шпарил отрывок из Краледворской рукописи. Шпарил на искаженном до последнего чешском языке. У деда полезли глаза на лоб.

– Ясно, – сказал. – Ясно, чему вы там учились.

Алесь попытался было заступиться.

– Я не с тобой говорю, – сказал дед. – Ну, Халимон, а цель… цель вашего с паничем ученья какая?

– Народ, – сказал Кирдун. – «Пойте гимн народу…», «Эй, не тужи, день счастья идет, народ твой нить золотую прядет. Свивайте веревку, беда, печаль, петли для врага никогда не жаль».

– Ого! – воскликнул с иронией дед. – Ты, Кирдун, чешское, чешское что-нибудь еще нам такое! Очень уж хорошо у тебя получается. Полиглот!

Кирдун дерзко и смело смотрел в глаза пану Даниле.

– Почитай, Кирдун, – с неожиданной злостью сказал Алесь. – По-чешски. Давай «Пророчество».

Кирдун выпрямился.

– «Вижу я зарево, тени сражений, острый клинок окровавит твой рот. Познаешь ты беды и мрак запустений, но духом не падай, мой гордый народ!».

– Хватит, сказал Алесь. – Дед, вы никогда не обижали простого человека. Но то, что вы делаете, это панство.

И тут Халимон неожиданно напустился на Алеся:

– Молчали б, панич. Ругань не в торбе носить… Да и какое тут панство?! Если бы это пан дед на меня одного. А он что, с вами иначе разговаривает? С губернатором? Деду восемь десятков да семь годков, вам двадцать…

Алесь развел руками.

Вежа прикрыл рот ладонью.

– Брось петь, – все еще с иронией сказал он. – Знаем мы, что это такое.

Отступить он не мог. Но Халимон и Алесь понимали, что это ворчание и есть отступление.

– На-род, – сказал Вежа. – Осенью возле розария пахал землю дед Тхор. Разворачивал соху, да и повалился из борозды прямо в розы. Глебовна ему: «Что ж ты робишь, перечница старая? Это ж цветы!» А он: «Цветы развели. Цве-ты! Г… это, а не цветы. Всю с… поколол!» Вот тебе и твой народ. Вот тебе и тема для очередного дифирамба – «Розы и Тхор».

Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге. Молодых обзывали фалангистами – дед читал Фурье. Молодых называли гегельянцами – дед читал Гегеля, хотя его и поташнивало от подспудной поповщины. Многое он из-за своего барства не попытался даже понять, но одно ему понравилось. Немец отвечал на то, что было естественно убеждением деда, нормой его мышления едва ли не с того времени, как Вежа себя помнил, а особенно со дня смерти жены.

Здоровым от природы, земным своим умом пан Данила понимал, что мир не стоит на месте, что есть в нем и стоячая вода, и течение. Первая гниет и превращается в болото, вторая из криницы превращается в ручеек, реку, море, облака. И он знал, что мир идет вперед, мучительно постигая что-то огромное. Наблюдая за людьми, от понимал, что то, к чему они идут, – лучше.

Новое поколение никак не могло быть хуже предыдущего. Дети сохраняли опыт отцов, анализировали их ошибки, и надо было быть самовлюбленной свиньей, чтоб не замечать этого.

Две строки поэта больно ударили по нервам Вежи полным совпадением с его мыслями:

И наши внуки в добрый час
Из жизни вытеснят и нас.

Не следовало гордиться. Надо было просто объяснить им, что не минуют этой последней чаши и они, что таков закон жизни – «диалектика». И надо было понимать, что единственный способ не стать ненужным – изменяться вплоть до самой смерти и до смерти понимать новое, а если не понимаешь, не способен понять, относиться к нему с любовной верой.

И все же деду было грустно. Немилосердным и жестоким был «в высшей своей справедливости» закон жизни.

– Вались, дерево на дерево, – произнес дед вечную школярскую поговорку.

Кирдун сел, спорить со старым паном не приходилось.

– Записываю на твое имя четыре волоки земли со всем, что к этому относится. Отказываться не смей. Не твое дело. Продавать ее запрещаю: земля – независимость, корни. Получишь с женой вольную. С такими мыслями в крепостных не ходят.

Халимон попытался повалиться в ноги.

– Вот оно. Мысли мыслями, а из холопства не вырос.

Налил чарку.

– Панича не оставлять… И после моей смерти не оставлять. Он тебя почитать будет.

– Зачем же обижать, пане? Я же возле него почти десять лет. Я его вот такусенького помню.

– Ну, брось, брось!

…Алесь как будто вновь знакомился с окрестностями, но особенных изменений не чувствовал.